одежду, сунуть ноги в кеды и убраться из этого дома.
— Постой! — воскликнула Наталина, вскакивая со стула.
Я не хотела слушать. Ничего из того, что они мне скажут, не повлияет на моё решение. Никакая жалость не заставит меня подписать контракт. Нет таких причин, почему я бы вступила в брак с Ником. Будь у меня всё богатство мира, я бы не стала им помогать. Только не этим людям!
Так быстро я ещё не собиралась, кажется, никогда! И уходя, схватившись за ручку двери, я обернулась и спросила:
— Ты хоть секунду меня любил?! — я хотела воскликнуть, но голос звучал жалко, сдавленно. Помешал ком в горле.
Наверное, я не имела права спрашивать подробное. Но до этого момента мы оставались в отношениях, как отец и дочь, и…
— Конечно! — возмутился Симон. — Я люблю тебя и делаю это ради твоего блага.
Раньше его забота не выглядела вывернутой наизнанку. Раньше он действительно делал всё. Но это было давно. Слишком давно.
— А выглядит всё так, будто ты думаешь только о себе, — прошептала я.
— Ты не понимаешь…
— Я понимаю, как это возвысит вас обоих! И я понимаю, что вам плевать на мою жизнь.
— Подумай десять раз, прежде чем отказываться. Возможно, это твой лучший шанс. Единственный шанс!
В его понимании всем сразу станет хорошо!
— Вы не меняетесь…
Это не стоит того. Они не стоили второго шанса. А мне не стоило делать шага навстречу. Пока острые углы не сгладятся, а открытый вопрос моего брака наконец не закроется.
Я оказалась на улице. Погода наладилась, прохладный ветер раздувал мои волосы, лаская кожу. Но я этого даже не замечала.
Я пыталась отбросить свои чувства и обиды, и посмотреть на всё со стороны. Конечно, отец меня любит. Любил, как мог, дал мне всё. Не любил бы, не пытался бы пристроить меня к Рейнсейрам — идеальной партии, по его мнению, не стремился бы дать самое лучшее. Он старался после смерти мамы. Пусть и до боли в изощрённой форме.
Они с Наталиной любят меня как могут, как умеют. Только почему мне от этого не легче?
Возможно, я неправильная, если не могу смириться с правилами нашего мира, если брак по расчету вызывает у меня отвращение. Много ли таких, как я?
Я вспомнила Люциану, которой тоже претил договорной брак между семьями. И она тоже бегает от своего жениха Леона Наарина. Интересно, на неё тоже давили обе стороны этого союза?
Я не помнила, как заказывала такси, не помнила, как садилась в него. В памяти осталась только долгая поездка домой.
Я старалась успокоиться. Ладони кололо. Я сидела в машине и не могла отвести от них взгляда. Мелкие искры то появлялись, то исчезали под кожей. Я не сомневалась, что и глаза мои горели оранжевым, выдавая присутствие сил.
Я опустила ладони на колени и сжала их в кулаки, умоляя себя успокоиться. Я дышала и считала про себя.
Когда я вернулась домой, магия всё ещё бурлила в крови и сводила меня с ума. Я дергалась и не могла найти себе место. Холодный душ немного помог, искры исчезли, а ладони перестало жечь. Покраснение, оставшееся в напоминание, я принялась растирать и массировать, как это делал Арриан совсем недавно.
В объятиях Хранителя, когда он вернулся, стало полегче. Но глаза не вернули свой привычный зелёный цвет, продолжая сиять даже к позднему вечеру. Даже когда я ложилась спать…
Той ночью я видела свой самый страшный сон.
(Tommee Profitt — Tragic)
Больничная палата была маленькой, но шикарной и хорошо оборудованной. Здесь было все для удобства.
Мама лежала на койке и, кажется, мирно спала. За окном уже ночь, лёгкий ветерок ласкал занавески.
В ногах сбился клетчатый коричнево-бежевый плед из шерсти. Её любимый. Чтобы как-то сгладить атмосферу, я приносила вещи из дома. Так на подоконнике образовалась стопка книг в мягких разноцветных переплетах. И тонкая хрустальная вазочка с одинокой герберой — у меня не было денег на букеты, а папа перестал дарить цветы маме вовсе.
На её тонком запястье красовалась вереница феничек, которые я научилась плести из бисера, а потом и из мелких камней усилителей. Я верила, что они помогают маме.
Только ей уже ничего не помогало. Магия и жизнь стремительно утекали из её тела. Она теряла силы, теряла надежду на исцеление. Хотя, это будет ложь. Надежду теряла я и мой отец. Мама её не теряла никогда, она будто всегда знала, что с ней происходит. Я всегда видела в её глазах любовь, теплоту и… осознанность. Глядя на меня, она старалась не показывать сожаление… Но я о нём знала. Мама не хотела покидать меня. Но болезнь забирала её.
Она была так красива. Даже с поредевшими и потускневшими волосами, заплетенными в косу.
Я хотела бы закрыть глаза, чтобы не видеть, не напоминать себе. Но я не могла.
Я жадно поглощала каждую деталь. Я смотрела на каждую чёрточку её лица. Мы были ужасно похожи друг на друга. И от этого становилось только больнее. На шее тот самый кулон, который она любила перебирать руками. Тонкие виртуозные пальцы были переплетены и сложены на животе поверх одеяла. Она иногда играла на фортепиано, а ещё у неё отлично получалось ими создавать сложную магию. Она до сумасшествия доводила этим других. Ей удавалось искусно плести и творить то, что не выходило у многих. Она была талантлива!
Я разглядывала каждую деталь палаты. Я впитывала её присутствие. Даже запах.
Я потянулась вперёд, чтобы коснуться её руки, и не смогла двинуться. Это было видение, прошлое, а я здесь наблюдатель.
Я не заметила присутствия ещё одного действующего лица. Он появился неожиданно и тихо, выйдя из теней комнаты, и сел в гостевое кресло. Мама проснулась резко — на вздохе распахнула глаза.
— О, — выдала она и улыбнулась. — Такие гости и в такое время!
Она сонно прищурилась, глядя на электронные часы, висящие на стене.
— Зашёл тебя проведать, — произнес Кайрил.
— Ты давно не приходил, — подтвердила мама, подавляя зевок.
Она не выражала негатива за столь поздний визит Рейнсейра, но и радости не выказывала, не лучилась теплом от встречи с другом.
Кайрил выглядел не сильно моложе нынешней версии себя, хотя минуло уже десять лет.
Я продолжала внимательно наблюдать.
— Лечение не помогает, — констатировал Кайрил.
— Для меня нет лекарств, — хрипло рассмеялась мама. — Никакое лечение меня не спасёт!
Моё сердце сжалось. Этот смех… Мои глаза наполнились слезами.
— Ты ещё держишься, — продолжал рассуждать тёмный.
— Ради дочери. Ради
