призывом к вечерне.
Я встал на телеге в полный рост, разглядывая дорогу сперва впереди,
потом позади нас. Насколько хватало глаз, она была пуста в обе стороны,
так что звон, похоже, имел отношение именно к нам. Мне это сильно не
понравилось, хотя я по-прежнему не представлял себе, чем нам могут
угрожать старые крестьянки — даже если предположить, что они выйдут
против нас с вилами и косами, бойцы из них совершенно никакие. С другой
стороны, не соврали ли они, что в селе нет никого, кроме них? Я принялся
нахлестывать быков.
Но пока удары колокола оставались единственным признаком жизни в
селе. Мы уже почти пересекли околицу. И вдруг сбоку послышались крики:
"Стойте! Стойте!", и на дорогу прямо перед бычьими мордами выбежали две
запыхавшиеся старухи. Не слишком внушительный кордон, подумал я. Никаких
колюще-режущих инструментов у них при себе, конечно, не было. Я узнал
своих пациенток.
— Доб… рый… гос… подин… — задыхались они, почти повисая на
оглобле и обливаясь потом. — Вот…
Корявая узловатая рука протянулась ко мне ладонью вверх. В этой
ладони лежало несколько медных и серебряных и даже одна золотая монета.
— Тут… четыре кроны и… осьмнадцать хеллеров… с грошом. Вы
плату не приняли, так… мы собрали… ох, помру сейчас… не извольте
гневаться… больше во всем селе нету… не насылайте на нас опять
болезни, добрый господин!
Я спокойно взял деньги — в конце концов, я их честно заработал — а
затем повернулся к старухам, которые уже отцепились от оглобли, но все
еще семенили рядом с телегой.
— Вы все умрете, — сказал я с удовольствием. — И скоро.
Старухи в ужасе застыли столбом. Мы поехали дальше, не оглядываясь.
Поскольку мы выспались днем (и наши быки тоже хорошо отдохнули), то
не стали останавливаться после заката. Ехать, правда, пришлось
практически в полной темноте, нарушаемой только светом звезд, но дорога
была ровной и шла по открытой местности, не сулившей никаких сюрпризов.
Один раз слева проплыли очертания каких-то беленых домиков, но мы так и
не узнали, были ли они обитаемы; во всяком случае, света нигде не было,
и собаки не лаяли. Затем, уже заполночь, взошла луна, и стало посветлей,
хотя не так уж сильно, ибо ночное светило пребывало уже в последней
четверти. Изредка на луну набегало легкое облако, наполняясь изнутри
призрачным светом.
Лишь когда небо на востоке начало светлеть, мы свернули в
подходящую рощицу справа — достаточно густую, чтобы скрыть нас от
посторонних глаз, но при этом проходимую для быков и подводы. Был самый
холодный предутренний час, и я позволил себе развести небольшой
костерок, надеясь, что он не виден за деревьями. Мы наскоро перекусили
оставшейся курятиной.
— А теперь, — объявила Эвьет, — когда нам уж точно никто не мешает,
объясни, наконец, что это была за штука, разнесшая черепушку Жерома.
Я, конечно, понимал, что этого разговора все равно не избежать. И
уже придумал, как свести риск к минимуму.
— Расскажу и покажу, но прежде ты должна обещать, что никогда, ни
при каких обстоятельствах, не возьмешь эту вещь без моего разрешения.
— Обещаю, — легко согласилась Эвелина.
— Помните, баронесса, вы дали слово.
— Дольф! — теперь в ее голосе звучало возмущение. — Я тебя
когда-нибудь обманывала? Или брала что-нибудь без спросу? По-моему, если
у кого из нас двоих и имеется воровской опыт, то этот кто-то не я!
— Уела, — вынужден был признать я. — Ладно, смотри, — я вытащил
огнебой. — Прости, но только из моих рук — иное слишком опасно.
Эвьет принялась разглядывать в свете костра диковинный предмет.
Главную его часть составляли четыре металлических трубки, соединенные
параллельно в одной плоскости, вплотную друг к другу. С одного конца все
они были открыты, с другого оканчивались подобием молоточков. Под самой
нижней трубкой располагалась деревянная рукоятка, имевшая расширение
вверху; в этом расширении было проделано круглое отверстие, в котором
находилась спусковая скоба.
— Похоже на музыкальный инструмент, — заметила Эвелина. — Я видела
такой у бродячих артистов, когда мы ездили на праздник в Пье.
— Да, на сиринкс, — согласился я. — Его еще называют флейтой Пана,
хотя церковь не одобряет это название, считая пропагандой язычества…
Но у сиринкса все трубки разной длины, а здесь — одинаковой. И там нет
рукоятки.
— Зато твой инструмент звучит громче, и от его музыки люди
буквально теряют голову, — блеснула остроумием Эвьет.
— Кстати, я, признаться, ожидал, что ты потом из-под телеги полчаса
от страха не вылезешь, — улыбнулся я.
— Ты в самом деле считаешь меня такой дурой и трусихой? -
приподняла бровь баронесса.
— Я считаю тебя очень умной и смелой девочкой. Просто я уже видел,
какое впечатление огнебой производит на людей, включая закаленных в боях
воинов.
— Ты ведь рассказывал, что вы с учителем работали над военными
проектами, и не все ваши изобретения пошли в дело. Я сразу поняла, что
это — одно из них. Значит, оно называется огнебой? И как оно работает?
— Ты все поняла правильно, — кивнул я. — На самом деле, ты даже
можешь догадаться, каков его принцип действия. Ибо главный его элемент
ты видела в деле еще до боевого применения, — это я мог ей сообщить, ибо
не собирался рассказывать рецептуру.
— Неужели порошок от клопов? — улыбнулась Эвелина.
— Нет, конечно, — хохотнул я. — Но на самом деле ты не так далека
от истины.
— Огнебой — значит, бьет огнем… — рассуждала вслух девочка. -
Огонь… А! Вспомнила! Ты посыпал каким-то порошком сырые ветки, и они
ярко вспыхнули, несмотря на дождь!
— Ну я же говорил, что ты очень умная, — я вновь расплылся в
улыбке.
— Но Жерома не сожгло. Ему разнесло голову.
— Все дело в том, как использовать порошок. Если он просто рассыпан
на открытом воздухе, то он хорошо горит и не более чем. На большее, чем
разжигание костра, он не пригоден. Но если его сжать в небольшом
замкнутом объеме, то даже от малой искры происходит взрыв, подобный
взрыву вулкана в миниатюре. Жерло вулкана выбрасывает камни на высоту в
несколько миль, а ствол огнебоя выстреливает свинцовые ядрышки с такой
силой, что они пробивают самый тяжелый доспех, не говоря уж о кости
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
