малыми, которые уж точно ни в какой набег… А чтоб, говорят, не
плодилось ваше изменщицкое племя. Попа только не тронули, потому как
божий человек…
— А как же кузнец и плотник?
— И их, вестимо… А, кому мы сейчас-то платим? Так то не наши, мы
их с Овечьих Выселок зазываем…
— И Жюля твоего нашли? — я помнил, что старуха упоминала о смерти
мужа.
— Не-е, — затрясла головой крестьянка, довольная собственной
сметливостью. — Побрезговали они в нужник-то лезть.
В первый момент я удивился глупости солдат, не проверивших столь
очевидное убежище, но потом до меня дошло:
— Так он не просто в нужник зашел, а прямо в яму спрыгнул? В
самое…
— Ну да, в дерьмище, и что такого? Лучше уж в дерьме по горло
посидеть, да в живых остаться. Он, правда, все равно потом помер. На
следующий же день заболел, и уж не оправился.
— Потому что в дерьме много всякой заразы, — наставительно изрек я.
— И-и, какая зараза? Навоз, что на поля идет — не то же дерьмо,
скажете? А мы потом хлеб едим, что из того навоза вырос, и ничего, не
брезгуем и не травимся…
Ох уж мне эта деревенская мудрость!
— И отчего ж, по-твоему, твой муж-то умер? — осклабился я.
— Бог прибрал, — пожала плечами старуха.
Я понял, что спорить бесполезно.
— А женщин солдаты тоже убивали? — спросил я.
— Не, — ответила высокая, — некоторых только, какие мужей и детей
защитить пытались. Вот и еёную мать, значит, тоже, — она кивнула на
Жаклину. — Мою дочь, стало быть. Говорила я ей — не лезь.
Она сообщила это спокойно, словно речь шла о погоде. Впрочем, нет:
это для горожанина погода — тема для светской болтовни, а для
крестьянина она нередко — вопрос жизни и смерти. Вздумай я завести речь
о засухе, взволнованности у старухи наверняка было бы куда больше.
— А вообще, — продолжала бабка Жаклины, — молодухи-то отсюда уж
давно разбегаться начали, задолго еще до того дня. Ну, которые без мужа
остались, вестимо. Молодухе у дороги нельзя жить. Всякие ведь шастают
туды-сюды, и все с оружием. Что насильничают-то — ладно, такова наша
бабская доля, но ведь дитё может получиться. А куды без мужа-то с дитём?
Во-первых, не прокормишь, по нынешней-то поре особливо. А во-вторых,
ежели мужик все ж-таки живой с войны воротится, так прибьет ведь, и бабу
свою, и пащенков… Так что тут уж жили только те, что с мужьями, ну а
как мужиков извели, и они отсюда, значит…
— А что Жаклина забеременеет, вы, стало быть, не боитесь, — криво
усмехнулся я.
— Не, она не понесет, — уверенно возразила высокая. — Баба Лиза
сказывала, что ей, когда еще в первый день насильничали, что-то там
внутрях порвали. Так что у ей теперь детей точно быть не может.
— Хорошо вы тут устроились… — процедил я, но они, похоже, не
поняли сарказма. — Значит, теперь в селе живут одни старухи?
— Ага, — закивали бабки, похоже, полагая, что это обстоятельство
может меня разжалобить.
Я бросил последний взгляд на Жаклину (устав стоять на коленях, она
села на пол в так и оставшемся наполовину снятым платье и вновь застыла,
больше похожая на окоченевший труп, чем на живого человека), резко
повернулся и вышел.
За моей спиной тут же снова хлопнула дверь, и в коридор выскочила
хозяйка.
— Так вы, выходит, Жаклину-то не будете? — искательно спросила она,
догоняя меня.
Я посмотрел на нее таким тяжелым взглядом, что она попятилась.
— Вы простите ради бога, добрый господин, коли что не так… мы ж
как лучше хотели… никто еще не отказывался… — она все пятилась, пока
не уперлась в стену. Толчок затылком в бревна словно одарил ее новой
мыслью, и она, зачем-то понизив голос, предположила: — А может, вы
вообще… не по этой части?
— Да, — подтвердил я, — я не по этой части. А теперь убирайся с
глаз моих, пока я тебя не прибил.
— Так вы сразу бы сказали! — просияла старуха, напрочь
проигнорировав мою угрозу. — Есть, есть у нас плата и для таких
любителей, как вы! Мальчик, единственный, кого спрятать успели! Тогда
ему шесть было, сейчас всего вос…
Я развернулся и со всей силы впечатал кулак в морщинистую рожу,
ощутив, как хрустнул под костяшками раздавленный носовой хрящ. Кажется,
несколько зубов из и без того немногочисленного набора я ей тоже выбил.
Старуха сперва ударилась о стену, затем рухнула на пол, деревянно
стукнувшись затылком о доски. Я не был уверен, что не убил ее, и не стал
проверять.
Быстрым шагом я вошел в нашу комнату и встретился взглядом со
смотревшей мне в грудь арбалетной стрелой. Эвьет, увидев, что это я, тут
же с облегчением отвела оружие в сторону.
— Я говорил — рано тебе руку напрягать…
— А я арбалет между колен зажала и левой взвела!
— Ладно, молодец, — я открыл одну из сумок, достал чистую тряпицу.
— Заверни сюда, что от обеда осталось. Мы уезжаем. Немедленно.
— Опасность? — вновь напряглась расслабившаяся было Эвелина.
— Для нас? Думаю, нет.
— Тогда почему? Хотели же два-три дня…
— Потому что это мерзкое место, — не стал я вдаваться в
подробности. — Вроде той собачьей деревни, только без собак.
Кстати, подумал я, собак здесь действительно нет. Мы их не видели
и, главное, не слышали. Съели они их, что ли? Или, может, солдаты
перебили…
Когда мы, упаковав сумки, вышли в коридор, старухи там уже не было.
Лишь на том месте, где она упала, осталось на полу небольшое кровавое
пятно (Эвьет в полумраке коридора его, похоже, не заметила). Выходит,
бабка все-таки оклемалась.
Мы пересекли двор, наполовину уже затопленный вечерними тенями,
открыли хлев, потратили некоторое время, чтобы выгнать наружу не
желавших отрываться от свежего сена быков, и запрягли их в телегу (я
попутно отметил, что количество тюков на ней заметно уменьшилось). Никто
не пытался нам мешать, да я и не ожидал от старух какой-либо агрессии.
Мы выехали на улицу, точнее, на проходившую через село дорогу, и
свернули на восток. Село выглядело вымершим, хотя до заката все еще было
довольно далеко. Мы миновали заколоченный кабак, а когда уже подъезжали
к церкви, часовой на колокольне вдруг начал звонить. Сперва мне
показалось, что это сам поп в рясе и клобуке, но это была одна из старух
в черном платье и платке. И звон явно был сигналом тревоги, а не
призывом к вечерне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
