Этти успокоилась, но осталась недовольна.
- Я думаю, вы могли бы посоветоваться со мной, прежде чем соглашаться с такими условиями.
- Да, Этти. Я виноват перед вами.
- А ваш отец знает об этом?
- Конечно, - сказал я.
- Ну, тогда ладно. - Она пожала плечами. - Если ваш отец одобряет, наверное, нам надо обставить все как можно лучше. Но дисциплина пострадает.
- Конюхи привыкнут к нему через неделю.
- Им не нравится, что он поглядывает так, словно уже получил шанс участвовать в скачках. Их шанс, понимаете?
- Сезон начнется только через месяц, - сказал я примирительно. - Давайте посмотрим, как он покажет себя, хорошо?
И отгородился от того дня, когда Алессандро пойдет на скачки, как бы плохи ни были его шансы на выигрыш.
Этти посадила его на спокойную четырехлетнюю кобылу, чем опять вызвала недовольство, хотя это был значительный шаг вперед по сравнению со стариком Индиго. Мое требование не бросать на Этти негодующих взглядов Алессандро встретил с нескрываемым презрением, а в ответ на предложение сказать остальным, что отец платит за его обучение, сердито фыркнул:
- Это неправда.
- Поверь мне, - сказал я с чувством, - если бы это было правдой, твоей ноги не было бы здесь уже завтра. Даже если бы он платил по фунту за минуту.
- Почему же?
- Потому что ты раздражаешь мисс Крейг и раздражаешь других ребят, а там, где работают с лошадьми, должно быть спокойно. Если ты на самом деле хочешь побеждать с нашими лошадьми на скачках, то сделай все от тебя зависящее, чтобы утихомирить недовольство персонала.
Он осчастливил меня мрачным взглядом и ничего не ответил, но я обратил внимание, что он упорно смотрел себе под ноги, когда Этти давала наставления, как управляться с кобылой. Он спокойно трусил на ней в конце цепочки и без происшествий проскакал положенные четыре ферлонга кентером. В манеже Джордж встретил его и отвел кобылу в конюшню, а Алессандро, не оглянувшись, пошел к своему «мерседесу» и уехал.
Перемирие продолжалось еще два дня. Каждое утро Алессандро прибывал точно к первой тренировке, исчезал, предположительно для завтрака, возвращался ко второй проездке, и больше мы его не видели. Этти давала ему средних лошадей, с которыми он справлялся вполне удовлетворительно, так что в результате она вынуждена была сухо признать:
- Если он не будет доставлять нам больше неприятностей, полагаю, это не худший вариант.
Но на четвертое утро, это было в субботу, его смирения уже не хватило. Он не только вернул свою прежнюю позу пренебрежения ко всему на свете, но готов был и открыто не повиноваться. Обошлось без прямых столкновений между ним и Этти в обеих проездках только потому, что я специально разводил их. На вторую проездку я фактически заставил его следовать за мной с партией двухлеток на специально отведенный для них участок, в то время как Этти повела основную цепочку на Уоррен-Хилл.
Мы вернулись раньше Этти, чтобы он мог уехать до ее возвращения, но вместо того, чтобы прошествовать к своему «мерседесу», он двинулся за мной к дверям конторы.
- Гриффон, - сказал он за моей спиной.
Я обернулся; посмотрел на него. Высокомерия и наглости хоть отбавляй. Глаза чернее космического пространства.
- Я виделся с отцом, - заявил Алессандро. - Он говорит, что вам следует относиться ко мне с почтением. Он говорит, что я не должен получать приказы от женщины и что ваше дело позаботиться об этом. Если потребуется, пусть уйдет мисс Крейг. Отец говорит, мне должны давать лучших лошадей для тренировки, и в частности Архангела. А если вы немедленно не выполните всего этого, он перейдет от слов к делу. И мне поручено передать вам вот это. Он сказал, что это было обещание.
Алессандро вынул из внутреннего кармана куртки плоскую жестяную коробочку и протянул мне. Я взял.
- Тебе известно, что в ней? - спросил я.
Он покачал головой, но я был уверен, что он знает.
- Алессандро, - сказал я, - чем бы ни угрожал твой отец или что бы он ни сделал, твой единственный путь к успеху - это сохранить конюшню, не причинив ей вреда. Если он уничтожит ее, тебе не на ком будет ездить.
- Он заставит другого тренера взять меня.
- Не заставит, - ответил я бесстрастно, - потому что, если он уничтожит эту конюшню, я изложу все факты в Жокейском клубе, и они отберут твою лицензию и запретят тебе принимать участие в скачках в любом соревновании.
- Он убьет вас, - сказал он так, будто это уже произошло, и подобная мысль не поразила и не ужаснула его.
- Я оставил у своего адвоката полную запись беседы с твоим отцом. Если он убьет меня, это письмо вскроют. У него возникнут серьезные неприятности. А ты, конечно, на всю жизнь лишишься возможности участвовать в скачках в любом уголке земного шара.
Из-под большого гонора выглянуло осознание краха надежд.
- Ему самому надо будет поговорить с вами, - пробурчал Алессандро. - Вы не должны так себя вести. Вы сбиваете меня с толку… Он с вами сам поговорит.
Алессандро резко повернулся на каблуках и удалился к «мерседесу». Он уселся сзади, и терпеливый шофер, который всегда ждал в машине, пока его пассажир скакал на лошадях, увез его, мягко урча мотором и визжа на поворотах резиной «мишлен».
Я унес плоскую коробочку в дом, уселся в дубовом кабинете и там, на столе, открыл ее.
Заботливо упакованная в вату, в ней лежала маленькая, вырезанная из дерева фигурка лошади. К ее шее была привязана этикетка, на которой было написано одно слово: «Мунрок».
Я вынул лошадку. Пришлось лазить в коробку дважды, потому что задняя нога лошадки была отломана в колене.
Глава 6
Я довольно долго сидел, вертя в руках фигурку и обдумывая ее значение: действительно ли Энсо Ривера организовал травму у Мунрока, или просто узнал о несчастном случае и притворился, что это его работа.
Мне не верилось, что он уничтожил Мунрока. Хотя то, что он слишком часто повторял слово «уничтожить», действительно было плохим предзнаменованием.
Почти каждую лошадь, сломавшую ногу, приходится уничтожать, так как, за редким исключением, их практически невозможно вылечить. Лошадь ведь не уложишь в постель. Они вообще очень редко ложатся. Чтобы лошадь не давила на сломанную ногу всем своим весом, надо поддерживать ее на ремнях, причем долго, пока не срастется большая кость, а за эти недели мускулы ее ослабнут и разовьются всякие болезни. Скаковые лошади - очень хрупкие создания, могут умереть от бездействия, а если и выживут, никогда уже не обретут формы; и только в случаях с ценным жеребцом-производителем или жеребой кобылой предпринимались попытки сохранить им жизнь.
Если Энсо Ривера сломает лошади ногу, это будет означать ее уничтожение. Если он переломами доведет владельцев до паники и они заберут уцелевших лошадей, то сама конюшня будет уничтожена.
Алессандро сказал, что его отец послал коробочку как обещание того, что он может сделать.
Если он будет ломать ноги лошадям, он действительно уничтожит конюшню.
Но не так-то легко сломать лошади ногу.
Факт или блеф?
Я покрутил в пальцах маленькую искалеченную лошадку. Так и не придя ни к какому решению относительно ее смысла, я решил, что, по крайней мере, есть смысл превратить в факт мой собственный блеф, и написал подробный отчет о похищении, разукрасив его всеми подробностями, какие только удалось вспомнить. Деревянную лошадку в коробочке снабдил кратким объяснением ее вероятного значения. Потом запечатал все это в плотный пакет, написал на нем освященные веками слова: «Вскрыть в случае моей смерти», вложил его в большой конверт с сопроводительным письмом и отправил своему лондонскому адвокату с главного почтамта в Ньюмаркете.
- Ну-ка повтори, что ты сделал? - воскликнул отец.
- Взял нового ученика.
Он в ярости бросил взгляд на бинты, веревки и железки, которыми был привязан к кровати. Только то, что эти якоря держали его, помешало ему выразить не словами, но действиями охватившее его негодование.
- Ты еще не дорос до того, чтобы набирать учеников. И вообще, это не твое дело. Слышишь?
Я повторил свою выдумку, будто Энсо хорошо платит за привилегии Алессандро. Сообщение проникло сквозь стену раздраженной нервозности, и вольтаж ощутимо снизился. Появилось задумчивое выражение и, наконец, недовольный кивок.
Он знает, понял я. Знает, что конюшня вскоре будет остро нуждаться в наличных.
Я прикидывал, можно ли попробовать обсудить с ним эту тему: мы никогда ничего не обсуждали с ним за всю нашу жизнь - он говорил мне, что делать, и я подчинялся или нет, вот и все. Это вообще был его стиль, он обращался так и с большинством владельцев лошадей. Все в той или иной степени благоговели перед ним, а некоторые даже побаивались и держали лошадей в его конюшне, потому что год за годом он выигрывал самые престижные скачки.
Отец спросил, как работают лошади. Я рассказал ему кое-что, и он слушал с недоверчивым ехидством, презрительно скривив рот и приподняв брови, считая долгом выказывать сомнение в ценности отдельных, а то и всех моих суждений. Я продолжал без раздражения говорить обо всем мало-мальски интересном, и под конец он сказал:
