— Что ты бубнишь, старый черт? — заорал Ивашка. — Лучка! О чем бубнит этот дьявол? [- 62 -]
Лучка смущенно покрутил головой.
А Сундей все бубнил и бубнил на языке зауральских остяков, с которыми живал и Хулейко и язык которых знал, как и Сундей. Бубнил о том, что надо попризадержать Ивашку с людьми на день, а то и поболе. За это время соберутся ненецкие воины и возьмут в кольцо Ивашку. Вместе с Ивашкой, рядом с Ивашкой поедут они к острогу и по дороге к острогу перережут всех поимщиков, кроме двух, которых силой принудят выдать их перед воротами острога за аманатов. А когда раскроют ворота острога, тогда всем ворваться в острог, дома поджечь, воеводу и стрельцов перерезать.
— Чтобы сделать так, как говорю, надо задержать Ивашку, пока песец не захохочет. Захохочет песец — то сын Ичберей весть нам подаст, что воины готовы. Тогда надо убедить Ивашку идти к острогу. А чтобы была вера словам нашим, укажем им еще на одну семью. Поможем найти эту семью, только не сразу. Сын Ичберей скажет им, чтобы ждали гостей. Они будут говорить так, как мы с тобой.
Так закончил Сундей ни для кого не понятные, кроме Хулейки, причитания об обожженной руке.
Хулейко знал теперь все, что нужно. Верил он Сундею. Одного хотел: чтобы скорее захохотал песец. Догнал бы тогда Хулейко дочь еще по пути к острогу.
Прошло, однако, больше суток до того, как услыхали хохот песца.
Хулейко сказал Ивашке:
— Не пройдет, я так думаю, десятка дней, а уж на острог нападут.
— Надо скорее упредить воеводу, — сказал тогда Лучка Ивашке.
Ивашка велел ехать к Пустозерску.
Мало было в этом году аманатов с Ивашкой: жена Ичберея да еще жена Тырки, отысканного Хулейкой. Сундея, правда, тоже везли с собой, но того уж не в аманаты, а скорее на воеводскую расправу. Тем только и утешал себя Ивашка, что грозный воевода не будет бить его за Нерадивость: красивую девку воеводе он таки раздобыл!
Но и тут неприятность вышла: стали Хулейко и братья его проситься на службу к нему. [- 63 -]
— Нельзя нам теперь оставаться в тундре, — объяснил Хулейко. — Не в тундре, а у воеводы теперь можем мы себе защиту искать.
Посоветовавшись с Лучкой, Ивашко разрешил Хулейке с братьями ехать с ним к воеводе.
Подвигались к Пустозерскому острогу неторопливо: олени устали за последние двое суток. До Пустозерска же путь был не малый: на свежих оленях едва-едва дойти в сутки. А тут приходилось давать оленям подкормку, останавливаться.
На оленьих кормежках треть Ивашкиных людей отдыхала, остальные дежурили: боялся Ивашка, что нападут на него. А тут еще Хулейко с братьями навязался. Кто его знает, о чем он думает?! Да и Тайбарей — «этот старый дьявол» — изводит: нет-нет да и замашет рукой, залопочет. А что лопочет — и сам Лучка-толмач ни слова в ум не возьмет.
Около суток ехали, впрочем, благополучно. До Пустозерска оставалось еще часов пять пути. Ивашка начал было успокаиваться, как вдруг пошел снег.
— Не жалеть оленей! Попасть надо в острог, пока погода не разыгралась, — закричал Ивашка.
Стали оленей понукать длинными шестами-хореями. А Сундей стал беспрестанно выть непонятное.
В суеверный страх вгоняло Ивашку это вытье. Он подъехал, наконец, к Сундеевым саням и пригрозил:
— Заткни хайло, не то ножом заткну.
Снег падал все гуще и гуще. С задних саней уже плохо видны стали передние олени.
И тогда Хулейко и его братья, наученные Сундеем, запели:
Мы едем в стрельцы. Будем в доме жить, Воеводе служить, Избылых ловить. Олени бегут быстро. Снег падает густо...
Лучка переводил, а Ивашка хохотал:
— Ну и песня! Вот так песня!
А Хулейко с братьями пели все громче да вдруг как тикнули — мороз по спине у Ивашки прошелся! Показалось Ивашке — все кругом этим гиком наполнилось. [- 64 -]
Так оно и было: крик Хулейки и его братьев подхватили ненцы, ехавшие на белых оленях и сами в белых совиках вблизи Ивашкина обоза. Снегопад позволил им подойти совсем близко. Так близко, что через минуту после крика ни самого Ивашки, ни людей его в живых уже не было.
Не оправдались даже расчеты Сундея: не осталось ни одного в живых — так стремительно все произошло.
Из ненцев четверо оказались ранеными: трое с ножевыми ранами и один с огнестрельной.
Сундей кричал на сородичей:
— Зачем совет мой не исполнили? Зачем всех убили? Как в острог попадем? Не попасть в острог! Не поджечь острога! Что наделали! Пересмотрите всех, — нет ли хоть раненых? Кровь их остановить, дать им окрепнуть маленько да с ними в острог пробраться.
Бросились ощупывать трупы: искать живых среди мертвых. И тут обнаружили:
— Лучки-толмача нет среди мертвых.
— Моей упряжки белых оленей нет!
— Вырвался толмач. Догонять надо!
Лучка схитрил: свалился с санок раньше, чем нож коснулся его горла. Помог ему и белый совик. Как только он убедился, что смерть миновала, он вскочил на нош, ухватил одну упряжку белых оленей и благополучно скрылся.
Пока ненцы распутывали упряжки, пока разыскивали следы, — Лучка был уже далеко.
Хулейко же тем временем и братья его кричали истошно:
— Погибла Нетола!
— Нетола наша погибла...
Нестерпимо было слушать эти выкрики: все понимали, какая участь ждет девушку. Тогда Сундей пошел на риск.
— Нападем, — сказал он, — на острог немедля! Догоним ли, не догоним ли толмача — все равно нападем! Согласны?
— Так, так!.. Согласны!
И сорок человек на сорока запряжках — в белых совиках, на белых оленях — понеслись к Пустозерску. [- 65 -]
IV. «УТОЛИ МОЯ ПЕЧАЛИ»
Снегопадные дни сменились днями погожими и морозными, с яркими зорями.
Леденящий северный ветер — хиус переходил в дикий посвист неуемной хад — пурги.
С протяжным стоном раскалывалась промерзающая земля, и утопала в голубеющем снегу мелкая яра — кустарник.
С островов Колгуева и Вайгача, с побережья льдистого моря прилетали несметные полчища куропаток.
Каждое утро и каждый вечер бродили куропатки около яры, склевывая почки. Пустозеры посадские расставляли силки и кулемы, а лисицы и песцы затемно обходили эти ловушки и лакомились трупами куропаток, еще не успевшими остыть. Четвероногие воры часто расплачивались собственной шкурой за куропаточий труп, охотник не щадил их, если по виду неба догадывался об устойчивости погоды.
Но вот пришла темная пора.
Свирепее тысячной стаи волков выла хад в эти дни, и песцы да лисицы получили передышку. Отдыхали и пустозеры-охотники.
Не знал, не находил себе покоя лишь один пустозерский воевода — Федор Афанасьев, сын боярский: от Ивашки Карнауха не было вестей, и не приезжали самоядцы с ясаком.
Воевода гонял Ваську в посад за вестями. Бегал сам в съезжую избу, кричал на подьячего:
— Быдло чертово! Живешь тут, почитай, с десяток годов, а того не можешь придумать, как об Ивашке вести заполучить. Был бы Лучка Макаров — уж он бы придумал. А ты на что гож? Чернильная душа, боле ничего! Что нос уткнул в бумагу? Уж не думаешь ли, что из Москвы весть пошлют нам с тобой про Ивашку?.. Брось свои бумаги да беги в посад!
Подьячий бежал в посад, а воевода — в свои покои.
В комнате, где принимал воевода гостей, висел образ богородицы «Утоли моя печали». Воевода бросался на колени перед образом, перечитывал все молитвы, какие знал, набивал синяки на лбу от усердных поклонов... [- 66 -]
Успокоение не приходило. И воевода начинал кощунственную отсебятину:
— Ты, пресвятая богородица, утоляешь людские печали. Ты же знаешь, пресвятая богородица, какую лютую муку терпит твой раб — многогреховный Федор Афанасьев, сын боярский. Сделай так, пресвятая богородица, чтобы сами богомерзкие самоядишки в руки к Ивашке Карнауху шли. Ты же видишь, пресвятая богородица, мое великое перед тобой усердство молитвенное, и я озолочу ризу твою, ежели услышишь молитвы мои.
В один из таких молитвенных припадков к воеводе влетел стрелец, дежуривший в съезжей.
— Добрые вести, боярин: Ивашка Карнаух отыскался: прислал гонца и аманатку-девку.
— Скорее веди их сюда!
Посланный от Ивашки повалился в ноги воеводе:
— Верный холоп твой Ивашка Карнаух приказал тебе, боярин, челом бить девкой-аманаткой. И еще приказал мне тот Ивашка Карнаух передать тебе, боярин, что эта девка-аманатка — первая из сотни аманаток, коих достать в скором времени поклялся Ивашка на кресте. А еще приказал Ивашка Карнаух передать тебе, боярин...
— Стой, стой! Подожди... Эдак пойдет и дальше — ты до скончания века не скажешь про то, что мне нужно... Ты мне вот что скажи: почему столь много времени не давал Ивашка вестей о себе?
Посланец боялся сказать всю правду: горячий и скорый на руку воевода набьет ему рожу за недобрую весть. Да и Ивашка Карнаух наказывал: «Про неудачу, про потерю второго отряда сказывай после того, как о поимке Хулейки расскажешь и о том, что пошел Ивашка по следу старшины карачейского роду — Сундея Тайбарея».
