И Нетола понимала русский язык. От нее не ускользнула поэтому ни одна мелочь из всего, что при ней говорилось. С первой фразы стрельца она знала, какая участь ждет ее, и решила бороться до последней крайности, твердо веря, что отец ее вместе с Сундеем Тайбареем и другими карачеями вот-вот прилетят на Еыручку. (Она ведь больше знала о том, что происходит в тундре, чем посол Ивашки, и могла бы такое сказать воеводе, что у того и глаза бы на лоб полезли.) Не понимала она только одного — какая связь существует между ее именем и русским богом? Но видела, что воеводу это и тянет к ней, и страх наводит на него, и решила отыграться молчанием, незнайством, какими угодно средствами, лишь бы не называть своего имени. Назвать же имя, сказанное стрельцом, ее удерживал суеверный страх. Воевода — мужик (пусть поганый, а все же мужик), а и тот устрашился перевранного имени ее и молился своему богу. То правда: русский бог — поганый бог, и уж наверно злой. Злой же бог, хоть и поганый, может причинить ей зло. Нет, она не скажет ничего этому богу, чтобы он — чужой бог — ни на что не мог рассердиться. И пока все шло хорошо: воевода прогнал побитого толмача и сам едва дышит от усталости и от злости. Но что будет дальше?
Вот воевода уже отер пот с лица и с лысины полой кафтана и приближается к ней.
Вот он ласково берет ее за руку.
Она грубо выдергивает руку.
— Ох, не понимаешь ты ничего, дикарка! — укоризненно говорит он и манит ее в другую комнату.
«Идти, нет?» — думает она. И решает — идти.
Воевода берет тогда свечу и открывает дверь в другую комнату. [- 73 -]
Нетола видит окованные железом сундуки и постель. Делает невольно движение назад...
Глаза воеводы напоминали Нетоле осеннего хора. С такими же вот безумными глазами бьются хоры друг с другом.
Она знала, чем кончается эта битва.
Предотвратить битву и последствия ее можно было только одним — испугать хоров. Но как, чем испугать воеводу? Ага! Ему очень хотелось знать ее имя... Хорошо: она скажет ему имя, только не свое. Скажет имя своей матери, чтобы обмануть его бога. Она тычет себе в грудь пальцем и говорит:
— Мань Некуця Хулейко.
— Что ты говоришь? Это тебя так зовут?
Нетола не хочет, не имеет права показать, что знает русский язык. Да ей и надо время выиграть, больше ничего. И она говорит:
— Толмач!
— Толмача надо? Да?
— Та, та, толмач тара 1.
Обрадовался воевода. Неистово захлопал в ладоши, вызывая служку.
Васька просунул голову в дверь:
— Звал, боярин?
— За толмачом лети! Да живо у меня!
— Одна нога там, другая — здесь, боярин, — отчеканил Васька, стремясь скрыть от воеводы гаденькую улыбочку, и побежал — оленю бы впору так-то бежать.
И десяти раз не прошелся взволнованный воевода взад и вперед по горнице, как влетел запыхавшийся Васька.
— Бежит, боярин!
— Бежит?.. Вот и ладно. А ты уходи.
В дверях столкнулся Васька с толмачом. Шепнул тому:
— Вот те крест, отобью у воеводы эту самоядочку.
У толмача голова была обмотана грязными тряпицами. Тряпицей был завязан и левый глаз; под правым же глазом лиловел кровоподтек. [- 74 -]
Скользнув взглядом по избитой физиономии толмача, воевода самодовольно усмехнулся.
— Кулак, — говорит, — мой не стал легче от того, что живу второй год здесь. Ты на своей роже испытал это сегодня, и знай: другой глаз вышибу у тебя, как не сумеешь поговорить с самоядкой.
— Я-то, боярин, говорю с ней, да она-то незнайкой прикидывается. О чем спрашивать прикажешь?
— Спроси, сколько ей годов? Толмач спросил.
— Двадцать, — ответила Нетола.
— Имя, имя спроси ныне, — заторопил воевода. Нетола назвала себя:
— Некуця.
— Как? Как? Как? — переспросил воевода.
— Некуця, — повторила Нетола.
— Не-ку...ча... Не-ку-ча... Некуча... И выдумают же, лешаки, имечко! Ха-ха-ха...
Воевода схватил со стола серебряный кубок и подал толмачу:
— На! Дарю тебе... Великую тяжесть снял ты с моего сердца. А ныне расспроси еще ее про отца, про мать, про всю семью. Да спроси, не охальничал ли над ней стрелец, с которым приехала.
Нетола назвала отца, а имена матери и остальных родственников переврала. На стрельца не пожаловалась.
После этого отпустил воевода толмача и пал ниц перед образом «Утоли моя печали».
— Прости ты меня, окаянного, пресвятая владычица! Греховодными, блудными мыслями помыслил о тебе я, грешник окаянный. Но не я, матушка пресвятая богородица, измыслил греховное, а всесильный дьявол — ты сама видела это — явился ко мне во образе стрельца и вселил в сердце мое мысли блудные, мысли греховные...
Долго и страстно казнился воевода перед образом. А Нетола горела ожиданием — вот-вот раздастся тревога, и тогда появятся перед нею отец и дядья и уведут ее от этого страшного воеводы, который разговаривает со своим богом.
«Не приедет отец, — думала Нетола, — тогда беды не [- 75 -] избежать: кончит воевода разговаривать с богом и за меня примется. Что буду делать?.. А еще раз толмача позову... А как да он не захочет вызывать — что тогда? Ой, беда! Ой-ой, беда!.. Скорее бы приезжал отец. Я бы выбежала на улицу, а то тут дух нехороший, спертый дух. Голова разбаливается от этого духу. Кружится голова. Ой-ой, беда!..»
Думала так и прислушивалась к уличным шорохам. Слышала, однако, лишь вой посадских собак. И знала: воют собаки на луну... Так, по собачьей привычке.
Время ползло медленно, как морж по льдине, а воевода все разговаривал и разговаривал со своим богом.
А собаки все выли и выли.
И не было никакой тревоги за стенами воеводских покоев.
И с каждой минутой ширилась, росла тревога в сердце Нетолы:
«Что буду делать? Ой-ой, что буду делать? Не могу придумать, как спасти себя. Ой-ой, не могу... А с отцом — беда! Беда, беда стряслась! Не было бы беды — давно бы пришел. Со мной тоже беда будет. Ой-ой, беда будет!.. Этот бог — воевода с ним разговаривает... Страшный, надо быть, бог? Боится воевода того бога — по всему видать. Вот бы такое придумать, чтобы воеводе показалось, будто этот бог меня под защиту взял. Как такое придумаешь?.. Ой-ой!.. Он кончил разговаривать с богом. А отца нет...»
Воевода устало поднялся с пола — спокойный, уверенный и властный.
Подошел к Нетоле и сказал:
— Красивая ты девка, Некуча. Полюбилась мне. Сказал бы ласковое слово тебе, да не понимаешь ты языка христианского. А поганого твоего языка сам я не понимаю и осквернять себя пониманием не хочу. На то у меня толмачи хлеб жрут.
На щеках Нетолы вспыхнул румянец: обрадовалась она, что упомянул воевода про толмача. Закивала головой, улыбаясь и ласково глядя на воеводу:
— Та, та. Толмач тара, толмач тара.
— Хе-хе-хе... А на что тебе еще толмач понадобился? В люботу играть толмач — помеха! — И воевода стиснул ее руки своими ручищами. [- 76 -]
Опять мелькнули перед Нетолой картины осени, картины боя хоров из-за важенок.
Поняла она — не отбиться от воеводы. Отвращение к этому большому человеку толкало ее на сопротивление, но рассудок подсказывал: «Медведь — силен, человек — хитер. Прямо через глубокое озеро побредешь — погибнешь, а озеро обогнешь — жив будешь, только ноги намнешь. Лучше схитрить, лучше ноги намять, чем умирать. Жива останешься — отомстишь за опоганенье».
И, подавив отвращение, спрятав ненависть под приспущенными веками, Нетола пошла с воеводой.
Двое суток, как два часа, промелькнули для воеводы в бражничанье, в распутстве. Так же думал он провести и третий день. Плотно пообедав и осушив после обеда стопу меду, он облапил Нетолу...
В этот момент, без всякого предупреждения, кубарем вкатился в покои Лучка Макаров:
— Беда, боярин! Всех людишек твоих самоядцы порезали и к острогу уж подъезжают. Я один жив остался и едва успел упредить тебя... Прости, боярин, что без спросу вошел к тебе...
Воевода не слышал извинений Лучки... Трясясь, лязгая зубами, он натягивал штаны, а ноги, точно чужие, никак не попадали в предназначенные для них штанины.
Не то было с Нетолой: она испугалась лишь неожиданного появления Лучки. Зато первые же два слова — «беда, боярин», — зажгли в ее глазах огни мести.
В собольей шубке на плечах — подарке воеводы — она выбежала в другую комнату, схватила со стола нож — на это не потребовалось и минуты. С ножом в руке подбежала она к воеводе сзади и ткнула в его шею.
Воевода дико заорал:
— Уби-и-или!..
Лучка схватил Нетолу за рукав.
Нетола вывернулась из шубы, метнулась из покоев.
Стоявший у крыльца стрелец принял раскосмаченную голую женщину за дьявольское наваждение и торопливо закрестился:
— Свят, свят... Аминь, аминь — рассыпься!.. Да воскреснет бог!.. [- 77 -]
Нетола, сверкая желтым телом на белом снегу, подбежала к наблюдательной вышке, откуда уже начали раздаваться первые выстрелы, и за спинами стрельцов испустила пронзительный боевой вопль.
