— Четыре с половиной десятка оленей у Ивашки было. Запасных гонял с собой...
Радовались и одежде:
— Хорошо одевал их воевода: совики, малицы — новешеньки, а ножи — никчемные. Ребятишкам игрушка — только на то и сгодятся.
Самый молодой из карачеев — двадцатилетний Тынтыры — собрал все пищали. Хвастается:
— Никто пищалей не берет: боятся. А я — не боюсь. Семь насобирал. Научусь бить из них огненным боем.
— А как да против тебя пищаль обернется? Спалит тебя огнем, — трясясь от страха, говорит Туля, сам прячется за спины других.
Тынтыры тоже страшно стало: он бросил пищали, отскочил от них.
Сундей успокоил его:
— Сами пищали не стреляют. Надо свинец, надо порох, — так я слыхал от тех же русских, которые хлебом-солью с нами водятся. Тогда пищаль бьет огнем и свинцом. Научиться бы нам биться пищалями — не устояли бы перед нами острожные стены. А так — пищали хороши на ножи: много в них железа. Надо их взять.
Тынтыры загреб в охапку все семь пищалей и бросил их на свои санки со словами:
— На всю мою жизнь ножей хватит. На Тынтыры налетел Туля:
— Добыча общая! На каждого по паю надо!
— Зачем раньше не брал? — ощерился Тынтыры. — Не надо было?
— Добыча общая, — твердил Туля, сжимая кулаки и угрожающе надвигаясь на Тынтыры.
Сундей вмешался:
— Как делить в потемках добычу? Олень оленю — рознь. Малица малице — рознь. Пищали тоже разные бывают... Подадимся вот к борку, чум поставим, огонь разведем, тогда делить станем.
На опушке борка поставили чум.
Нетола развела огонь. Повесила набитые снегом котелки, найденные в Ивашкином обозе. [- 83 -]
Были все голодны. Зарезали поэтому трех оленей и съели.
Нетола возилась около очага: прибавляла в котелки снегу, подбрасывала дров на огонь.
Сундей лежал у самого огня. Лицо его было серым, как ягель.
Он говорил Нетоле:
— По тебе мать убивается. Наешься, напьешься — не мешкая с отцом в свой чум иди. Пусть отец выберет самых выносливых оленей. Идите... На заре будете в своем чуме.
Нетола поблагодарила Сундея. Прилипла к отцу.
— Ешь скорее! К матери хочу... Мать тебя оплакивает, меня оплакивает... Скорее ешь!
Дочь так говорит — какая уж тут еда?!
Не пошли куски оленины в горло Хулейки.
Выбрал он поскорее самых крепких из Ивашкиных оленей — уехал с Нетолой.
Чум у Ивашки был просторный: все уместились в нем. С полчаса — то и дольше — молча ели. С час — то и дольше — попеременно обогревались около костра.
Сундей тоже поел немного. Выпил воды из чайника и захотел спать.
Пось спросил у него:
— Что с бабой делать будем? Черство блеснули глаза у Сундея:
— Она аманатка наша. А что с нею сделать, у Тули спросите.
И все вышли из чума над женою ярого прислужника воеводы, над женою Федьки Безносика расправу чинить. Впереди всех был безлобый, как горилла, широконосый, губастый, рослый Туля.
В чуме остались лишь Сундей да Ичберей.
— Хочу, — говорит тогда сыну Сундей, — сегодня же стреле ход дать.
Ичберей вздрогнул, глаза его округлились: не только удивило, но и страшным показалось ему намерение отца.
Вспомнилась клятва, данная отцу на стреле, вспомнился рассказ отца о стреле...
Вспомнился и совет отца — пустить по людям стрелу только после того, когда в каждом ненецком роду [- 84 -] против уплаты ясака не десятки, а сотни семей подыматься начнут.
Но Ичберей хорошо же знает: еще в прошлом году в роду Пурыега, в роду Ванюты еще были десятки семей избылых, а сегодня... Сегодня стало избылых втрое ли, вчетверо ли больше.
«Перед смертью, знать, ум отца заблудился промеж того, что сегодня есть и что ему хотелось бы, чтобы было», — думает Ичберей, поэтому спрашивает:
— Поспать бы — не лучше ли тебе станет, отец?
— Нет, Ичберей, мой ум еще не гаснет. Ум мой светел пока—хочу последний совет тебе дать. Потому и велел с Иринкой Туле распорядиться, что хотелось один на один с тобой в чуме остаться. Для разговора, после смерти моей что тебе со стрелой надо сделать?
— Ты еще встанешь, отец, встанешь! Рана в плечо не столь уж опасна.
— Нет, Ичберей, чую: не встать мне. Чую: смерть за головой у меня стоит. Не поговорю с тобой сейчас, пока над Иринкой расправу чинят, после уж не смогу. Слушай мой последний совет тебе. Совет мой выслушай — сам подумай, потом думы свои мне скажешь.
— Говори! — попросил Ичберей. — Тебя слушать буду — о твоих словах думать буду. То, что придумаю, тебе скажу.
— Ты хороший сын, Ичберей. Слушай!..
Сундей, лежавший на левом боку, попросил Ичберея лечь рядом, только на правый бок, чтобы вести разговор глаза в глаза. Ичберей выполнил просьбу и вот что услышал от отца, за головой которого уже «стояла смерть».
— Для того человеку глаза даны, Ичберей, чтобы видеть, уши — чтобы слышать. Все, что видишь, все, что слышишь, — все в ум бери да раздумывай: что к чему привести может. Чем шире раздумье твое, тем острее твой ум станет. Ты видишь, что туча идет, и знаешь: дождь будет. Ты слышишь, что сборщик ясака к твоему чуму идет, и знаешь: быть тебе безоленным, быть тебе объясаченным. Так ведь?
— Правда, правда, отец.
— В начале прошлой зимы в наш чум сын Головастого приходил — ты видел. Говорил, что воевода баб да [- 85 -] девок в аманаты брать велит, — ты это слышал. А не подумал, что такая придумка воеводы может дать крылья для нашей стрелы?
— Нет, нисёв (отец). На твой ум надеяться привык. Привык, что ты за весь карачейский род думаешь. Открой мне твои думы! Как же, по-твоему, придумка воеводы окрылить может нашу стрелу?
Приятно было Сундею слышать такое почтительное признание сына.
— Ты хороший сын, — сказал Ичберею. — Так, однако, думаю: пришла пора самому тебе обо всем думать. А я потому и услал всех из чума, чтобы все свои замыслы перед тобой раскрыть.
На минуту Сундей зажмурился: то ли от боли, то ли ст яркости костра, в котором вспыхнула охапка сучьев, подброшенных Ичбереем еще до того, как он лег рядом с отцом.
— Уснул? — шепотом спросил у отца.
— Нет, — отвечает Сундей. — Думал, с чего начать про стрелу... Про дела мои ты хорошо знаешь: в прошлую зиму избылых из нашего рода за Камень увел, а в эту зиму — сам видишь: от всех поимщиков, кроме Луч-ки-толмача, мы избавились, да и я свою кровь пролил... Ну, да не об этом речь. Раздумывать о стреле начал я с той самой минуты, когда Онтоша — сын Головастого — упредил меня о засылке поимщиков в тундру.
Первая дума была: всех избылых в одну кучу сгрудить да Ивашку Карнауха вместе с охотниками, которых в Устьцильме набрали, перебить. Избылых только в нашем карачейском роду — сам знаешь — больше четырех десятков наберется. А сколько в других родах?! По первому моему слову все избылые на битву с десятком Ивашки Карнауха кинутся — тут и всей воеводской придумке конец!..
На мгновение в глазах Сундея вспыхнули огоньки по-детски радостного и светлого душевного подъема, но сразу же и задернулись туманом горечи, как горячий уголь — пеплом. На минуту Сундей опять смежил веки, тяжело вздохнул.
— Поспи, отец! — снова посоветовал Ичберей.
— Нет, нет... Пить дай! Вот хорошо!.. Много крови из тела ушло, а вода — худая замена крови... Надо то- [- 86 -] решиться. Ложись!.. Слушай дальше... Слушай, да учись думать над тем, что видишь да слышишь. Оленью упряжку к санкам привязываем, чтобы не разбежалась, — это хорошо. Ум нельзя на привязке держать. Уму своему полную волю давай. Так меня отец учил, я тебе то же советую... Дал я волю уму своему — мой ум через убитых поимщиков перешагнул да к нашему завтрашнему дню прибежал... И вот тут моя вторая дума родилась: со стрелой по Большеземельской тундре вместе с тобой идти. В роду Пурыега, в роду Ванюты много избылых. Каждый избылой на стреле клятву даст. Бросятся все избылые на острог — острог позорим, воеводу, стрельцов прогоним. Хорошо?!
...А третья дума: царь-русак другого воеводу в Пус-тозерск зашлет. Вместе с воеводой стрельцов уж не десяток — тысяча может прийти... Нет, не пришла еще пора стрелу в ход пускать... Выждать надо. Сам ты знаешь, Ичберей: каждогодно, как весенний снег, тают у объясаченных ненцев оленьи стада. И каждогодно жаднее делаются воеводы. Не только в Пустозерском, в Мезенском остроге воеводы такие же. Что ни год у всякого воеводы новая придумка. Новая придумка — новая беда избылым и объясаченным ненцам. Больше бед на плечи ненцев падет — больше злобы в их сердцах накопится...
...Год прошел — весть по всем тундрам разлетелась, по Малоземельской, по Тиманской, по Канинской: пу-стозерский воевода у большеземельских ненцев баб да девок в аманаты забирает. И каждый думает: «Мезенский воевода об этом узнает — пакостнее и этой придумку найдет».
Взгляд, цвет лица, голос отца — все говорило Ичбе-рею, что силы Сундея иссякают. И такой горячий порыв любви к умирающему отцу охватил Ичберея, что он не мог уже лежать спокойно. Сам не зная того, он поступил так же, как поступал в самом раннем своем детстве, о котором ничего уже не помнил: ладонью левой руки прикрыл рот отца и прошептал:
