Можно было подумать, что где-то совсем близко начался бой.
Галактион улыбнулся. Ему приятна была эта стрельба. Он сделал еще несколько выстрелов и, расстреляв всю обойму, вернулся домой.
— И что это тебе вздумалось среди ночи стрелять? — стал пробирать его Годжаспир. — Весь дом всполошил, жену, детей перепугал.
— А пусть знает весь мир, что мы живы и жить хотим! — ответил Галактион отцу и прошел за занавеску. — Чего ты испугалась? — улыбаясь, спросил он жену. Потом поцеловал маленькую Талико, прижался разгоряченным лицом к ее пухлой щечке и, щуря от удовольствия глаза, стал прислушиваться к мерному дыханию ребенка.
Наконец-то он дома! Наконец-то он в своей семье!
Помочь отцу, привести в порядок разоренное хозяйство, наладить по-новому жизнь — с такими мечтами возвращался с войны в родную деревню Галактион Гелашвили.
Но войне не видно было конца. В Грузию вторглись турецкие войска. Они двигались на Тифлис и Батум. Часть этих войск, заняв Ахалцых и Абастуман, появилась на Зекарском перевале. Жители маленького городка Карисмерети и его окрестностей переполошились и решили выделить отряд, чтобы перерезать путь туркам, пытавшимся выйти по Ахалцыхской дороге на Багдади и Кутаис. С этой целью был созван митинг, на котором должны были выступить директор карисмеретской школы, меньшевистский комиссар Иокиме Абуладзе, доктор Поликарп Вацадзе и пользующийся среди местного населения большой любовью, популярностью и авторитетом старый народник и общественный деятель Иона Чхеидзе.
Окончив в свое время Кутаисскую гимназию и вернувшись в деревню, Иона в течение нескольких лет помогал отцу вести хозяйство. В деревне он много читал. Стремясь углубить свои знания, уехал в Петербург и поступил в университет, но, не закончив его, вернулся на родину. Отец Ионы, Леван Чхеидзе, был богатым помещиком. Повсюду вокруг Карисмерети тянулись его поля, пастбища, виноградники. Он владел большим табуном лошадей, огромными стадами коров и овец. Пол-Кутаиси снабжалось дровами из его лесов. Пиры и кутежи никогда не прекращались в его доме. Но Леван притеснял крестьян, и на этой почве произошла ссора Ионы с отцом. К тому же, увлекшись идеями народничества, Иона решил уйти в народ, жить с крестьянами, по-крестьянски. Взяв себе небольшой участок земли, он построил домик и начал сам работать и в поле и на винограднике. Помещики объявили его сумасшедшим, крестьяне же души в нем не чаяли. И действительно, он много сделал для них. Школа, больница, читальня, мост через реку, оросительный канал — все это было построено благодаря Ионе, с его помощью.
Таков был старик Иона Чхеидзе, спешивший теперь в Карисмерети, чтобы выступить там на митинге по случаю нашествия турок на Грузию. Он шел по деревне.
— Здравствуйте, Грамитон! Привет, Лука! Добрый день, Юстинэ! — отвечал Иона на почтительные приветствия крестьян.
С каждым он умел поговорить мимоходом по делу даже в эти тревожные для карисмеретских жителей дни; для каждого находил какой-нибудь вопрос, каждому мог сразу же дать тот или иной совет.
— Ну что, отыскался твой бык? — спросил он крестьянина, шедшего рядом. — Я же тебе говорил, что Энделадзе на чужое добро не позарится, а ты чуть было не опозорил человека!
Им повстречался крестьянин, рассказавший, как двое сельчан, Серапион и Никифор, с топорами полезли друг на друга из-за того, что не поделили какое-то дерево в помещичьем лесу.
— Нет, так не годится, — говорил наставительно Иона. — Нужно их помирить. Стыдно! Ведь мы стремимся к тому, чтобы и земля и лес стали общественными. Тогда и делить ничего не нужно будет.
Он расспрашивал крестьян о мельнице, об оросительном канале, заводил с ними разговоры о всяких других насущных делах. Но главной темой разговора было теперь нашествие турок, против которых, по мнению Ионы, каждый грузин должен был выступить с оружием в руках.
После меньшевиков на митинге выступил Иона. Говорил он крестьянским языком, пользовался поговорками, прибаутками. Такую манеру разговора он унаследовал, должно быть, от своей матери-крестьянки. Сельчане внимательно прислушивались к его словам, доверяя его советам, наставлениям. Иона советовал им встать в защиту отечества. Делал он это скрепя сердце и со скорбью глядя на народ, которому меньшевистская власть ничего, кроме голода, не дала. У многих крестьян головы были повязаны взамен башлыков каким-то тряпьем. Вместо черкесок теперь многие носили бязевые блузы. Лица у большинства людей желтые, бескровные, изможденные. Лучше остальных выглядели солдаты, возвратившиеся с фронта. Они привезли с собой обмундирование — шинели, обувь.
Иона хорошо понимал, что этим людям не к чему защищать правительство, которое обрекло их на голод, но, побуждаемый патриотическими чувствами, он все же призывал крестьян вступить в меньшевистскую армию для защиты родины от нашествия турок. И снова крестьяне, еще не успевшие скинуть с себя солдатские шинели, пошли в армию. Поддавшись агитации Ионы и других ораторов, в армию пошли и Галактион Гелашвили, и Ражден Туриашвили, и многие их товарищи.
ДОБРОВОЛЬЦЫ
У гауптвахты
Собака воет глухо, как из шахты.
Часовой молодой
Слушает вой…
А по стене… а по стене, а по стене…
Ползет, ползет, как тень, ползет во сне
Враг.
Т. Чурилин
1
Солдаты сидели возле тифлисских казарм рядом со штабом артиллерийской бригады и грелись на солнце. Когда солнце скрылось за горы и подул холодный зимний ветер, они поднялись и нехотя направились в помещение.
Сегодня каптенармус раздал добровольцам обмундирование.
В казарме стоял лютый холод. В коридоре кто-то рубил доски и порожние ящики, чтобы затопить печь, но обогреть огромное помещение с выбитыми стеклами было невозможно.
Спать улеглись на нарах не раздеваясь. Поверх одеял натянули на себя шинели. Ночь была морозная, дул ледяной ветер.
В комнату вошел старшина Сосо Лазришвили и сел у печки погреться. Это был здоровый, рослый мужчина с коротко подстриженными светлыми усами и бритой головой. Под длинной офицерской шинелью он носил короткую черкеску, на поясе — широкий кинжал и отливавший темно-голубым блеском парабеллум. Лазришвили — бывалый солдат, фронтовик, отличный стрелок и наездник, которого офицеры называли Зелимханом, был принят среди них как равный за умение бесподобно плясать и петь.
Хотя Корнелий и набросил на себя поверх одеяла шинель, ноги у него стыли. Он долго ворочался и наконец, не выдержав холода, вскочил и подошел к печке.
— Ух, какой холодище!
Лазришвили, заслонивший своей широкой спиной всю печь, поглядел на дрожавшего Корнелия и улыбнулся.
— Ну и солдат! А что ты запоешь, когда тебя в самую зиму на фронт отправят?
Стоявший тут же дневальный ухмыльнулся.
— Ничего, привыкну, — ответил Корнелий смущенно и сел на ящик рядом со старшиной.
Сандро Хотивари, Григорий Цагуришвили,
