Петре Цхомелидзе и Гига Хуцишвили тоже поднялись с нар и примостились у печки.
Старшина начал расписывать им свои подвиги на войне, рассказывать самые невероятные приключения. Добровольцы слушали его затаив дыхание.
Когда Лазришвили ушел, друзья подсели еще ближе к печке и продолжали беседу.
Цагуришвили стал рассказывать о солдатах, возвратившихся с фронта и размещенных в соседних казармах.
— А знаете, — вдруг сказал Сандро, — на днях здесь часового убили и забрали винтовку.
— Часового убили? Как же это так? — раздалось сразу несколько голосов.
— Кто его знает, — ответил Цхомелидзе. — Подошел разводящий к складу, а часовой лежит с разбитой головой.
— До каких же пор эти бандиты будут скрываться в нашей бригаде? — возмутились добровольцы.
— До тех пор, пока не придет наша очередь караулить склад, — шутливо ответил товарищам Цхомелидзе.
Студентам стало не по себе. Склад, о котором шла речь, находился за артиллерийским парком, на высоком берегу Куры, против Муштаидского сада. Собственно говоря, и охранять-то там нечего: помещение было завалено поломанной мебелью, старой упряжью, зачитанными книгами из бригадной библиотеки, ящиками, порожними консервными коробками, огромным множеством погон и всяким другим хламом.
Корнелий снова лег, но долго не мог заснуть. Думал о часовом, убитом возле склада. Уснул он только на рассвете, но вскоре его разбудили звуки трубы, игравшей подъем.
Хотивари, Цхомелидзе и еще несколько добровольцев мигом вскочили с коек, быстро оделись, заправили постели и побежали умываться. Им хотелось уже здесь, в казарме, показать себя примерными солдатами. Остальные же продолжали спать, пока не пришел старшина.
— Вставайте, сейчас дежурный офицер войдет! — покрикивал Лазришвили на добровольцев, теребя их за плечи.
— Не дает поспать, Зелимхан проклятый, — ворчал Гига Хуцишвили.
Мучительно трудно было студентам вылезать из-под одеяла в холодной казарме. Особенно страдал от этого изнеженный и избалованный Джвебе Микеладзе.
2
Когда добровольцев и новобранцев собралось достаточно, их распределили по батареям и разбили на группы. Начались занятия. Под руководством офицеров солдаты изучали материальную часть орудия, учились пользоваться панорамой, устанавливать орудия и вести огонь по невидимым целям.
В свободное от занятий время солдаты развлекались, шутили, давая друг другу прозвища. Так, толстяка Онисима Николадзе, который обладал большой силой и легко поворачивал за сошник орудие, прозвали «Слоном». Капитону Сарчимели, наводчику, орудовавшему панорамой и носившему до армии шляпу, дали кличку «Панама». Часто клички давали непонятные, загадочные. Например, каптенармуса Колю Цхакая, жадничавшего при выдаче пайка, Гига Хуцишвили почему-то прозвал «Кола ди Риенци».
Как-то, обозлившись на каптенармуса, Хуцишвили сказал ему:
— Морда собачья, неужели ты думаешь, что этими крохами можно насытить такого человека, как я? Да мне и сорока таких порций не хватит!
— А разве Кола ди Риенци должен выдавать порции, сообразуясь с твоим аппетитом? — вступился за каптенармуса молоденький солдат-доброволец, гимназист шестого класса Како Бакрадзе. — Ничего не поделаешь, должно хватить!
— Это такой, как ты, канарейке, может хватать, а мне мало, — проворчал Хуцишвили.
— Правильно! Брюхо у тебя, как у попа, разве такого насытишь? — засмеялся Бакрадзе, хлопая его по животу.
С этого дня Гига Хуцишвили окрестили «Попом», а Како Бакрадзе — «Канарейкой».
Впрочем, Гига был прав — куском скверного хлеба и баландой из вонючей рыбы солдату трудно было насытиться.
Жить в казарме было очень тяжело. Комнаты утопали в грязи, постели кишели насекомыми, в коридорах постоянно стояла страшная вонь. Никто не думал вставлять выбитые стекла. Чтобы как-нибудь согреться, солдаты, ложась спать, жались друг к другу.
Корнелий и его друзья заняли широкие нары. От холода они долго не могли уснуть, а зорю трубили еще до рассвета.
Как-то утром Корнелия и его товарищей назначили в караул.
После развода молодые артиллеристы вошли в караульное помещение, поставили ружья в козлы, и кто прилег на нары, а кто принялся за чтение.
Стемнело. У стола, освещенного керосиновой лампой, сидел начальник караула, подпоручик Шенгелия. Он углубился в изучение воинского устава. Сандро принес чайник с кипятком. Солдаты пили чай вприкуску в ожидании своей очереди идти на пост.
Пока на дворе стоял день, у молодых солдат на душе было спокойно, но вечером, когда спящие казармы окутала тьма, они приуныли.
Корнелий должен был после полуночи заступить на пост у склада, где недавно убили часового.
Разводящий Цагуришвили повел смену по постам. Пройдя через плац, подошли к складу.
— Кто идет? — окликнул часовой.
— Разводящий, — ответил Цагуришвили.
На посту стоял студент-доброволец Кукури Зарандия. Он обрадовался приходу смены. Ночь была холодная. Кукури дрожал — может, от холода, а быть может, и от страха.
Корнелий, сменив Кукури, стал у стены и сразу сжал винтовку в руках.
— Не завидую тебе, — сказал Кукури. — Во-первых, ужасно холодно, во-вторых, темно очень. Гляди в оба!
— Не трусь. И не кури! Я скоро тебя сменю, — подбодрил Корнелия разводящий Цагуришвили.
— А чего мне бояться? — ответил Корнелий, тревожно, оглядываясь вокруг.
Цагуришвили хлопнул его по плечу и повел часовых дальше. Вскоре они скрылись в темноте.
Склад стоял на возвышенности. Пронзительный северный ветер свободно гулял по открытому пустырю.
Корнелий опустил наушники и, пристально посмотрев вокруг, укрылся от ветра за стеной склада. Непроглядная темень обступила его. Только где-то вдали едва мерцали огоньки, — должно быть, в окнах штаба и караульного помещения. Откуда-то доносились звуки зурны. Потом и зурна стихла. Наступила полная тишина.
«Зря я стою на одном месте, нужно ходить вокруг склада», — решил Корнелий.
И он несколько раз прошелся вокруг здания. От холода ноги коченели. Он прибавил шагу, но это не помогло. Ветер усиливался, все сильнее гудел в телеграфных проводах, жег лицо, пробирался под шинель, валил с ног.
«Будь ты проклят!» — выругался Корнелий. Ему казалось, что он стоит уже больше часа, а на самом деле не прошло и двадцати минут.
Устремив взгляд в темную даль, где мерцали огни спящего города, а дальше высились невидимые сейчас горы, Корнелий на мгновение почувствовал свое превосходство над теми, кто спал теперь глубоким сном там, внизу, под крышами своих домов. «Словно муравьи в каменном муравейнике», — подумал он. Но чувство гордого одиночества оставило его тотчас же, как только он вспомнил, что стоит на посту, где каждую минуту его подстерегает незримая опасность.
Тишину ночи вдруг нарушил вой собаки, донесшийся откуда-то из глубины оврага. Затем послышался крик. Корнелий вздрогнул и весь обратился в слух. Но крик больше не повторился. «Должно быть, бродит кто-то невдалеке», — подумал он, прислушиваясь к завыванию ветра. Сердце страшно билось. Руки совсем окоченели. «Да, не так-то сладко служить в армии, — с горечью размышлял он. — И чего я записался в добровольцы? Будто без меня в Грузии не хватит людей… А впрочем, что это я? — спохватился
