– Скромный реформатор, – заверил ее Томас. – Не больше.
– А король? Он же втайне не сочувствует протестантам?
– Святые угодники, конечно нет! – воскликнул тот.
Но Сьюзен полагала, что так и есть. Впрочем, она заметила, что разговор отрезвил его. Томас даже слегка всполошился. На том бы она и отстала, не посети ее вдруг ужасная догадка.
– А ты, Томас? – повернулась она к нему. – Ты сам-то кто?
Вот теперь брат протрезвел. Она посмотрела ему в глаза, но Томас потупил взор и не ответил.
Для Томаса, как и для многих других, обращение состоялось в годы студенчества, хотя радикальную смену его взглядов было не вполне правильно называть обращением, так как он не перешел в другую веру.
В действительности процесс протекал незаметно. Кое-чем Томас легко делился со Сьюзен и Роуландом во время их бесед в Челси, например естественным для ученого желанием очистить библейские тексты, понятным для мыслителя неприятием идолопоклонства и суеверия. Но за этим таилось нечто более радикальное и опасное, и вдохновитель этих идей – по крайней мере, для Томаса – умещался в одном слове: Кембридж.
Из двух великих университетов Кембридж всегда был радикальнее Оксфорда, где придерживались традиций. И когда кембриджцы, вдохновленные Эразмом – ученым эпохи Ренессанса, – обратили свои взоры к пошатнувшемуся колоссу Средневековой церкви, они быстро добрались до основ и подвергли анализу даже священные доктрины.
Томас навсегда запомнил тот первый раз, когда столкнулся с нападками на главную доктрину Пресуществления – чудо евхаристии. Он знал, разумеется, что Уиклиф и лолларды ставили ее под сомнение. Ему было известно, что ее отрицали современные европейские еретики-протестанты. Но, услышав кембриджского ученого, он был потрясен.
– При обсуждении этого вопроса речь обычно шла о деталях, – указал тот. – Действительно ли Бог всякий раз дарует чудо каждому священнику? Или, выражаясь в более философском ключе, как могут Святые Дары одновременно являться хлебом и Телом Христовым? Но все это, – заявил он уверенно, – суть ненужные спекуляции. Мои доводы намного проще и опираются на то, что действительно сказано в Библии. Господь наш велит ученикам возобновлять эту часть Тайной вечери только в одном Евангелии из четырех и речет следующее: «Сие творите в воспоминание обо Мне». Больше ничего. Это поминовение. И все. Зачем же тогда мы изобрели чудо?
Ко времени, когда Томас Мередит расстался с бодрящей восточноанглийской атмосферой Кембриджа, он уже не являлся убежденным католиком.
Будучи вынужден определить свою позицию, он был бы должен отнести себя к партии реформаторов. А это весьма немалая группа. Хотя интеллектуальной основой был Кембридж, в Оксфорде тоже формировался кружок вокруг восходившего светила – Латимера. Там были прогрессивные церковники вроде Кранмера, некоторые видные лондонцы, сочувствовавшие придворные аристократы, включая отдельных родственников королевы Анны Болейн, и даже, как выяснил Томас, секретарь Кромвель. Это была элита. Английские простолюдины в своем большинстве придерживались взглядов старых и привычных. Реформаторы, как обычно бывает, не отзывались на глас народа, а просто решили улучшить последний.
– Не знаю, лютеранин ли я, – признался недавно Мередит Кромвелю, – зато знаю точно, что хочу радикального очищения религии.
Однако в Англии был только один человек, способный изменить народную веру, – король. Как было реформаторам переманить в свой лагерь того, кто объявил себя Защитником Веры?
– Мы уповаем на удобный случай, – сказал Кромвель. – Только и всего. В конце концов, – напомнил он, – кто мог предугадать, когда все началось, столь поразительный итог истории с Болейн? Тем не менее для нас, реформаторов, он оказался редким подарком, ибо вынудил короля порвать с Римом. Мы можем опереться на это.
– Пусть король отлучен, – возразил Томас, – пусть терпит выходки Кранмера, коли тот ему нравится, но все равно, похоже, ненавидит еретиков ничуть не меньше, чем прежде. Он и на дюйм не продвинулся к реформам.
– Терпение, – буркнул Кромвель. – На него можно повлиять.
– Но как? – вскричал Томас. – Какими доводами?
Кромвель лишь улыбнулся.
– Вижу, – заметил он, качнув головой, – что ты все еще ничего не знаешь о государях. – Кромвель спокойно посмотрел ему в глаза. – Если хочешь повлиять на государя, юноша, то забудь о доводах. Изучай человека. – Он вздохнул. – Генрих любит власть. В этом его сила. Он крайне тщеславен. Ему хочется выглядеть героем. В этом его слабость. И он нуждается в деньгах. Это его потребность. – Глазки Кромвеля сверлили Томаса. – Мы горы свернем тремя этими рычагами. – Теперь он улыбнулся. – Мы можем даже, юный Томас Мередит, осуществить в Англии религиозную реформацию. – Он потрепал молодого человека по руке. – Дай мне срок.
Поэтому сейчас, глядя в тревожное лицо сестры, Томас гадал, как ответить. Он уже достаточно протрезвел, чтобы в ужасе осознать, что выболтал слишком многое. Придется идти на попятную.
– Я не протестант, – заверил он ее. – Как и никто другой при дворе. – Он улыбнулся. – Ты слишком много переживаешь.
Но она видела его глаза. И понимала, что он лжет. Хотя Сьюзен ничего не сказала, ей было больно осознавать, что, совершались ли циничные маневры при дворе или нет, с этого дня она больше не может доверять брату.
Сьюзен была расстроена, разочарована, но не позволила этому делу завладеть ее мыслями. К счастью, Роуланд не участвовал в беседе. Она же не стала его просвещать. Если Томас в известном смысле был для нее потерян, она не хотела возлагать бремя своей печали на мужа, который трудился не покладая рук. Она напомнила себе, что должна быть ему достойной женой и опорой.
Женщина испытывала опустошенность лишь иногда, оставаясь дома одна. Она признала в этом чувстве нравственное одиночество. Ей отчаянно хотелось снестись хотя бы с Питером, но тот сообщил в последнем письме, что достаточно оправился для паломничества к каким-то великим святыням, и она даже не знала, куда писать. Пока же Сьюзен продолжала время от времени принимать в доме Томаса, смотреть на его забавы с детьми и притворяться, будто все в порядке.
Идея посетить Гринвич принадлежала Сьюзен. Ей всегда хотелось осмотреть величайший дворец. Узнав же одним осенним днем, что короля Генриха не будет, а Томас и Роуланд поедут туда по делам, она напросилась в спутницы.
День радовал. Томас обвел их вокруг огромного прибрежного дворца. Он даже обеспечил им покои для ночлега, чтобы вернуться в Челси утром.
Незадолго до заката троица поднялась по широкому зеленому склону за Гринвичским дворцом. Они быстро дошли до окраины Блэкхита и вернулись на вершину склона посмотреть на заход солнца. Вид открывался поистине замечательный. Чистое небо над головой; с востока, от эстуария, задувал прохладный ветерок, тогда как на западе раскинулись длинными тяжами серые облака с пламеневшими краями. Ниже ловили последние солнечные лучи дворцовые башни. Слева просматривался весь Лондон, а дальше на запад струилась золотистая лента Темзы. Они любовались несколько минут, затем, когда солнце скрылось за облаком и пейзаж окрасился в серый цвет, Томас вдруг указал на дептфордскую верфь, что была выше по течению, и воскликнул:
– Смотрите!
Ни один монарх не делал для флота больше, чем король английский Генрих VIII. Там стояло несколько кораблей, включая огромную шестисоттонную «Мэри Роуз», но гордостью флота был «Генрих милостью Божьей», крупнейший на тот день английский военный корабль. Он только-только скользнул в реку, вынырнув из леса мачт у дептфордских верфей.
Сьюзен, обмирая до немоты, следила за выходом четырехмачтового корабля на середину реки. Матросы любовно называли его «Великим Гарри».
– Весит за тысячу тонн, – благоговейно пробормотал Томас.
Казалось, что корабль затмил собой самую реку.
Затем «Великий Гарри» вдруг развернул церемониальные паруса, украшенные золотом. В сей же миг сквозь прореху в западном облаке прорвался, словно в ответ, сноп солнечных лучей. Он волшебным образом объял корабль с его парусами и золотисто-красным свечением на фоне темневшей реки, и тот уподобился сказочному судну – блистательный, нереальный и столь прекрасный, что у Сьюзен захватило дух. Видение длилось около минуты, пока солнце не скрылось вновь.
Таким бы это чудесное зрелище и сохранилось в памяти Сьюзен, если бы капитан не пошел еще на один маневр. Как только солнца не стало, по всей длине корабельного борта резко распахнулись затворы, выстроенные в два ряда, и из темных глубин выскочили жерла двух десятков пушек, вмиг превратившие большой корабль из золотистого призрака в свирепую и мрачную машину войны.
– Такая пушка может разнести дворец в щепки, – восторженно заметил Томас.
– Великолепно, – согласился Роуланд.
