Взял хлеб, положил ломоть ветчины. Зажевал.
— Назначила свидание у калитки. А не оказалось, — проговорил он. — Вы от керосинной по соседней улице шли?
— Да.
— Из ворот никто не выходил?
— Нет, — Николай Ильич сел на диван у стола. Обождал, пока гость доест хлеб, подумал: «Здравый мужик: и желает и делает», — сказал:
— А теперь объясните мне, что происходит?
— Сам не разберусь.
— Кто должен был выйти из ворот?
— Не знаю.
— Кого-то хотели поймать? Так я понимаю?
— Давно Серафима на ваши окошки любуется?
— Любопытство женское. Ничего другого не нахожу. Отдохните. Вы устали. Представляется и искажается.
В такие моменты, когда разум как бы поглощается сном, а чувства безудержно распалены, совершается непонятное в последующем. Что-то наподобие озарений: у художников с пользой для дела, у других горьким раскаяньем.
Что ей нужно? Одета, обута, в силах подработать, имеет и сбережения. Экономна. Селедочка, чаек. Дочка в детском садике — все лето на даче в Загорянке. Сама на Кавказе была, в Крыму. Что еще?
— Кто околачивается возле нее?
— Что вам ответить? Не запутать бы. Да и вы осторожны, а отсюда и моя расплывчивость в суждениях.
— Да скажите же вы!
— Попробуем разобраться. Поделим некоторые совершенно бездоказательные соображения на столбцы.
В одном-Желавин, в другом-Виккнтий Ловягин и в третьем… не знаю.
— Гордей Малахов!
— Вон вы куда, в кровавую виру.
Стройков, согнувшись, сжал руками голову.
— Ничего не понимаю.
— Сговорщики в убийстве.
— Банда.
— Вот вам и положение Дементия Федоровича той и недавней поры… Лупу, лупу чуть не забыл.
Стройков подержал в руке оправленную бронзой лупу.
Опустил в нагрудный карман гимнастерки.
— Опять к Серафиме? — спросил Николай Ильич, — В столбцах трое, а в могиле…
— Живого держитесь.
Стройков походил на знакомом уголке под часами.
Поглядывал: не покажется ли Серафима?
«Что-то сказать порывалась. А я с вопросом, на чью могилку плюнула, затянул. Теперь сам отвечай. В сапогах войдешь, а без сапог выведут».
Мимо прошел Николай Ильич. На той стороне, у булочной, постоял, огляделся. Завидел Стройкова и устремился к нему.
— Нс заметили человека в плаще и в серой кепке?
— Не обратил внимания, — ответил Стройков.
— Зашла Серафима и сказала, будто Гордей Малахов хочет видеть меня: здесь, у булочной дожидается.
Стройков подбежал к подъезду Николая Ильича и осторожно подошел к двери квартиры. Половица вдруг осела под его ногами. Посмотрел. Гвозди торчали из дощины. Встал на колени. Приподнял дощину — отвернул покруче, и пригнулся. В тот же миг что-то колыхнулось.
Удар в лицо ослепил тьмой. Стройков руками закрыл голову.
Дверь квартиры была приоткрыта.
Стройков поднялся и, пошатываясь, прошел на кухню. Сунулся под кран. В раковину стекала с водою кровь.
«Полотенце показала, а утерли вон как», — Стройков намочил носовой платок, отжал.
В ванной, перед зеркалом, смочил одеколоном ссадины и порванный синяк на скуле.
«Кто же это? Она или на кого-то нарвался заодно? — подумал, разглядывая в зеркале свое пострашневшее лицо. — Чем же так? Словно бы железками. — Вдруг ощупал карман с пистолетом: — Здесь! Босичком надо было, тихо. А я на дорожку еще и подковался, на всю улицу сапогами гремел. Разукрасили. Такие столбцы».
Вышел за порог. Прислушался и осмотрелся. Невысокий побеленный свод и серые, глухие стены прохода.
Справа от двери прямоугольный проем. Поверху голубело узором окно из цветного стекла. В проходе, как в колодце, пошумливало.
Стройков приподнял половицу. В кирпичной кладке, между балкой под настилом и дубовым брусом порога — пустота размером с ящик. Програблил пальцами мусор на дне — раз, другой. Задымила пыль. Распрямил под дощиной гвозди, наставил в дыры по трещине и нажал.
Дощина плотно влеглась в проем. Сапогом затер шов, хотел захлопнуть дверь.
Вернулся к умывальнику. На кране, как с раздавленной клюковки, пятнышко. Замыл. В ванную заглянул.
Влажным платком вытер флакон с одеколоном. Пальцы тряслись.
За раскрытой дверью кабинета, у полок с книгами, стоял Николай Ильич.
— Вы здесь! — удивился Стройков.
— Жду, когда придете в себя. Что произошло?
— Что у вас лежало под половицей?
— Ничего.
— Не пропало что-либо?
Николай Ильич раскрыл шкатулку на столике трюмо.
— Кажется, все на месте. Вы скрывали следы происшедшего. Зачем? Чтоб потом ошарашить вопросом о половице? Что же выходит? Не доверяете. Вот посмотрите.
Под вешалкой лежал топор с коротким отпиленным топорищем.
— Этим предметом была вскрыта половица. Скажите спасибо, не ударили. Вам следовало бы выспаться. Метания бесполезны. Если что и было, испортили все своей беготней.
Стройков распластался на тахте в комнате Лии. Николай Ильич подошел к окну и задернул штору.
— Откуда она свалилась к вам? — спросил Стройков.
— Серафима? Еще девочкой стирала и убиралась в доме моей будущей жены. Ухаживала за свиньями в трактире. Пасла и кормила помоями и то же ела сама, и там же спала. Вот немногое, что могу сказать. Под порогом, видимо, прятала что-то. Привычка прятать от бедного детства. Чем беднее, тем сильнее мыслимое отчаяние потерять последнее.
В окно постучали.
Стройков вскочил и отбросил штору. Темно за стеклом.
— Стойте! Куда вы! — пытался остановить его Николай Ильич.
Стройков бежал через двор к калитке в воротах…
В голове зазвенело и поплыло от удара.
Пальцы надавили на глаза лежавшего и подняли веки.
Приблизилась свисавшая из-под кепки холстинка на лице.
В глаза хлестнуло землей…
Николай Ильич втащил Стройкова в квартиру. Завалил на тахту.
— Скорую помощь!
— Не надо.
Стройков поднялся, наткнулся на стену и упал. Снова поднялся. Тронулся к умывальнику на кухне. Снял гимнастерку и бросил ее в раковину. Месил и отжимал в потоке тяжелое, измазанное.
— Идите. Ложитесь, — сказал Николай Ильич. — Я тут сам все сделаю.
Стройков подошел к тахте и будто провалился.
Темнота обжигала лицо, знобило.
Раскрыл глаза. Николай Ильич подносил чашку.
— Медовая водичка. Согреет, успокоит, и уснете.
— Что же это было? Кто?
— Рано. Дайте всему естественный ход. Когда выхода нет, лезут в подполье, роют тайно под стену, и выползает остервенелое неизвестно где.
— Но что же все-таки? — настойчив был Стройков.
Николай Ильич присел рядом на стул.
— Неспокойный ваш участок. Реализм, Алексей Иванович, — это лишь одна сторона жизни, что и как вам представляется, но как представляется другому, вы не знаете. Как же быть? Зовите на помощь воображение. Вообразился же храм в мираже. Да как! Вообразите эту женщину, что она красива. Глаза тьмущие ведь разгораются. Не совсем одинока, есть любовник, которого не любит, но вынуждена встречаться с ним, возможно даже уединение среди скал на берегу моря, некий рай, предел счастья, но сбивает запах багульника, другое совсем чувство. Дает ли вам что-либо такая степень воображения или нет? Может же быть у нее знакомый? И она для него красива. И какое вам дело до них. В бесчисленных столбцах один — Желавин. Вот кто вам нужен.
Стройков выпил медовой воды. Николай Ильич накрыл пледом.
Сон находил, зыбкий, тревожный, мучил какой-то погоней во дворе, и будто в своей избе сидел на диване.
«Надень простую рубашку на меня», — просил Глафиру перед смертью своей.
«Надену, дорогой ты мой».
Скорбью поразило все его тело, безысходно и горько еще потому, что было все просто.
— Елагин, к тебе пришли!
Сергей вышел во двор.
На скамейке у забора сидел Николай Ильич. Сергей остановился перед ним, сказал:
— Я хотел позвонить вам.
— Что-нибудь есть от дочери?
— Нет, ничего.
Николаи Ильич поднялся.
— Если что будет, сообщи.
— Простите меня.
Николай Ильич посмотрел на конец трости; как продолжение перста своего поднял и опустил.
— Хорошо, хорошо. В обоюдном желании приблизить доброе.
С Хавской Николай Ильич свернул в переулок. Было, как в оранжерее, тепло и влажно. Мостовая вдали рябила, будто течение на перекате речном.
«Сильные нравственные начала очищают от озлобления, стыдят, поднимая к возвышенному», — думал Николай Ильич. Вспомнил поверженного у кустов сирени вчерашнего, утром уехавшего гостя. — Сотворенное над ним вне совести и оправдания».
Часть IV
ГЛАВА I
Никанор налил в чашку щей, «Серые» щи, из проквашенных, еще зеленых капустных листьев. Горячо, вкусно варево, с сальцем, лучком и мучицей, топленное в глиняном горшке.
