потом потеряла всё, И ТЫ РЕШИЛ ДОБИТЬ МЕНЯ?! Ты, падла, не с той связался. Я НИКОМУ НЕ ПОЗВОЛЮ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ ШЛЮХОЙ!
Катя оседлала Лжеца, и только когда её таз врезался ему в пояс, он это понял. Задрыгал ногами, но бесплодные попытки вырваться так и оставались бесплодными.
– У тебя слишком длинный язык. Ты не следишь за тем, что говоришь, сволочь. Слишком, слишком длинный язык для такого мудилы как ты.
Катя собралась вогнать нож Лжецу в рот, но из-за скопившихся у глаз слёз всё вокруг расплылось. Она быстро вытерла слёзы.
Я расплачусь. Я сейчас расплачусь и не сделаю это.
Но она сделала. Собрав всю волю в кулак, Катя запустила руку Лжецу в рот, схватила язык, но тут же закричала от боли. Зубы с силой сомкнулись на её кисти как стальной пресс, ещё пара секунд, и кости сломаются. Ни о чём не думая, Катя отпустила язык и вогнала нож Лжецу в щёку. Челюсть мгновенно разомкнулась, плоть освободилась от зубов, но боль всё ещё горела в кисти. Цепи истошно зазвенели, взрыв сотряс комнату, со столов с грохотом упали остальные ножи. Все звуки смешались в один общий шум, так что Катя закричала, чтобы Лжец её точно услышал:
– МЕНЯ ЗОВУТ ЕКАТЕРИНА МЕЛЬЦЕВА, УЁБОК! ЗАПОМНИ ЭТО ИМЯ И ПРОИЗНЕСИ ЕГО ПЕРЕД ВХОДОМ В АД! ПУСТЬ ТАМ ВСЕ ЗНАЮТ, КОГО НАДО БОЯТЬСЯ!
Она вставила лезвие Лжец меж зубов, так что он не мог сомкнуть челюсть. Взяла его длинный язык (слишком длинный), вынула нож и как опытный мясник за пару резких движений отрезала его. Он ещё яростно шевелился после отделения от тела, но это ничуть не испугало Катю – она равнодушно швырнула его на пол.
– Теперь последний штрих. Помнишь, что ты недавно сказал? Когда порвал мой стих? ПОМНИШЬ?!
Лицо с тремя огромными дырами застонало. Капающая с Кати кровь пропадала в пустеющих глазницах.
– Ты сказал мне: «Улыбайся. Так тебе больше идёт». Улыбайся, да? Улыбайся? – Кончиком лезвия она прикоснулась к чисто выбритому виску, нежно опустилась чуть ниже. – Ты тоже поулыбайся. Тебе так больше идёт. – И глубоко вспорола ему кожу, начав вычерчивать на лице без глаз широкую кровавую улыбку.
Склонившаяся над живым трупом, сотрясаясь от всхлипов, Катя отбирала у человека жизнь, помня обо всём: о Максиме, о предательстве, о Жене, о Мише и о Боли.
* * *
У тебя уже есть шанс.
Так шепнула Линда прошедшей ночью, и Джонни сразу понял, что она имеет в виду.
Он собирался ослушаться Алексея. Ослушаться самого дьявола, Господи! Есть ли на свете грех больше, чем невыполнение приказа того, кто заправляет адом и является самым могущественным злом на Земле? Какой круг мучений для этого предназначен? Пятый? Шестой? Седьмой? Джонни не знал. Но что он знал наверняка, так это то, что у него была дочь – маленькая девочка с тёмно-зелёными глазами, которой бы точно не понравилось то, чем собирался заняться её папа.
Он должен был убить человека.
Джонни изнасиловал и лишил жизни больше тридцати женщин – все полненькие брюнетки среднего возраста. Он расцарапывал им дёсны стволом пистолета, напевал себе под нос «Cherry Cherry Lady», пока разрубал их тела на части, закидывал головы в мусорный бак, представляя себя знаменитым баскетболистом, и по-детски радовался, когда они попадали ровно в цель. Убийства не вызывали у него отвращения, никаких угрызений совести, но…только не это. При мысли о том, что ему предстояло сделать, у Джонни вдруг начинали трястись руки, к горлу подкатывал комок, а совсем рядом с ухом голос Линды шептал:
У тебя уже есть шанс.
Он собирался ослушаться дьявола – после того, как увидел ад, эту проклятую гору, пронзённую ослепляюще-ярким лучом, эти реки, этих кровожадных волков. Джонни знал, что безумен, но даже не представлял, до какой степени.
Он старался как можно меньше зацикливаться на этой мысли, ведь чем больше времени она будет занимать в голове главенствующую позицию, тем легче её будет уловить Алексею Царёву. Но думать всё равно было необходимо, думать было жизненно важно. Как он всё провернёт под носом существа, от которого не скроешь свои самый потайные страхи? Ни один человек в мире не знал про маленького тринадцатилетнего мальчика, зажавшего во рту трусы матери и мастурбирующего на неё. Но вот Алексей знал. Он знал всё и даже больше, так что скрывать что-то от него означало подписать себе смертный приговор. Поэтому лучше и не пытаться. Просто сделаем то, что делали уже тридцать два раза, и продолжим жить дальше. Верно?
У тебя уже есть шанс.
Джонни пытался заглушить этот голос, но не мог, не мог! Каждый раз, когда он вспоминал о Владе – об этой милой девочке, которую он встретил после «светлой» ночи и с которой провёл всего пару дней, – он видел лицо Линды. Тёмно-зелёные глаза Влады сливались с тёмно-зелёными глазами восьмилетней девочки, и улыбались они обе абсолютно одинаково. Казалось, после смерти Линды часть её души перебралась в другое тело, и Джонни знал в какое. Он не хотел вредить дочери, не хотел вредить Владе. Она, вроде как, влюбилась. В свою сверстницу, симпатичную девчонку с кудрявыми волосами и ярко выраженными формами, потрогать которые желает, наверное, каждый второй мужчина. Любовь – это хорошо. Когда-то она была знакома Джонни, когда-то она сам излучал любовь, пока не потерял дочь, а затем и жену. Пусть любят друг друга, пусть наслаждаются жизнью вместе и танцуют без причин. Линда любила танцевать.
Но Алексей… он сказал, что её душа может вечно захлёбываться в кипящих реках крови – так оно и будет, если Джонни «решит сделать по своему смотрению или вообще не делать». Он говорил так убедительно, ад был таким настоящим! Даже во сне тот ужасал своим пейзажем и витающим в воздухе страхом. Маленькой девочке совершенно нечего там делать. Маленькая девочка должна покоиться на небесах.
– Вообще я обязан не выпускать её отсюда, – сказал тогда Алексей. Вместе с Джонни они смотрели на перегрызающих друг другу горло волков. – Она же покончила с собой, понимаешь? Те, кто накладывают на себя руки, навечно остаются тут. Исключения делаются раз в столетие, и вот Линда как раз может стать таким исключением…если ты, конечно, выполнишь одну мою небольшую просьбу.
И Джонни слушал его, вдыхая насыщенный болью воздух. Слушал и слушал, выделяя в голове два главных имени: Влада и Алёна. И первое имя светилось, сияло приятной тёмной зеленью, которая одновременно и пугала, и притягивала.
Линда повесилась в третьей по счёту кабинке школьного туалета, не оставив ни записки, ни прощального письма, ничего такого, что могло бы хоть попытаться объяснить поступок. Марго впала в депрессию, каждую ночь она
