Странно, однако, как вы решились писать рассказ, обличающий так резко действия правительства?
— Я писал о зверствах меньшевистских опричников, но, сказать правду, не думал, что за это меня могут выслать, — ответил удивленно Корнелий.
— Спрячьте этот рассказ подальше и больше никогда не пишите таких вещей, — посоветовал седобородый издатель и, грозно посмотрев на Корнелия через очки в золотой оправе, протянул ему рукопись.
Это была первая неудача Корнелия на литературном поприще.
— Вы боитесь правды! — вспылил Корнелий. — Я очень сожалею, что не учел всего этого и принес вам свой рассказ.
За рассказы «Аспиндза» и «Аскер» Корнелий получил солидный гонорар. На заработанные деньги он решил прилично одеться и поехать в Квишхеты.
Прямо из редакции Корнелий отправился к Леону Мерабяну и попросил его помочь выбрать костюм.
В магазинах было пусто, и Леон повел Корнелия на Армянский базар, где шла торговля вещами, присланными Американским комитетом помощи армянам-беженцам. Вещи эти попадали в руки всяких темных дельцов, спекулировавших ими.
Леон направился к знакомому торговцу Сурену.
— Э-эх, ну и жизнь пошла, — встретил тот покупателей, — сын Гедеона Мерабяна на базаре костюм покупает! Куда это годится! — сокрушался бывший приказчик отца Леона. — Сейчас тебе такой антик покажу — во всем городе не сыщешь!
Сурен провел Леона и Корнелия в заднее отделение своей лавки и раскрыл там новый тюк с американской одеждой. Молодые люди выбрали темно-серый шерстяной костюм, вынесли его на свет и начали разглядывать. В гладкую серую ткань искусно были вкраплены голубые полоски. Костюм сидел на Корнелии хорошо, требовалась совсем незначительная переделка. Но торговец запросил за него такую цену, что Корнелий ахнул. Однако спекулянта это не смутило:
— Ни одной копейки сбавить не могу. И то только из уважения к Леону за такую цену отдаю. Клянусь, это совсем недорого.
— Чем клянешься? — спросил Корнелий.
— Совестью, богом!
— Где же у тебя совесть и бог, если такую цену запрашиваешь?
— Что поделаешь, дорогой, что теперь на наши деньги купишь? А семью кормить надо. Эх, где старое, хорошее время! Бывало, фаэтон нанимаем, провизию с собой берем — и прямо в Ортачала! На берегу Куры садимся — шашлыки жарим, цоцхали варим, кутим до самого утра… А что все это стоило? Гроши стоило. А ну-ка, теперь поезжай… Э-э-эх, какая жизнь была! — почти со стоном произнес Сурен и изо всей силы ударил себя рукой по красной, круглой, как мяч, щеке.
Корнелий отсчитал за костюм половину своего гонорара, а оставшуюся пачку денег положил в карман.
2
Корнелий сидел у окна и скучающими глазами смотрел на Куру, на Коргановскую улицу, на горы. Костюм он отдал в переделку и теперь сожалел, что только из-за этого не может поехать в Квишхеты.
Он встал и направился к Миха.
— Художника нет дома, — встретили Корнелия соседи, — уехал в Квишхеты.
Корнелию это не понравилось: «Ведь мы уславливались ехать вместе, почему же он удрал от меня? Чтоб успеть насплетничать, что ли?»
Идя по Великокняжеской улице, он неожиданно для себя встретился с Вано Махатадзе и Нико Гоциридзе. Корнелий обрадовался, расцеловал их. Они недавно возвратились с Северного Кавказа.
Нико был высокий, статный молодой человек с военной выправкой. Носил он сапоги, галифе малинового цвета, украинскую косоворотку. При взгляде на Вано поражали его худоба, узкая грудь, болезненный вид. Но глаза его горели какой-то неизъяснимой силой. В них можно было прочесть и несокрушимую волю, и твердость характера.
— Корнелий, ты, оказывается, писателем заделался? — выразил свое удивление Вано. — А мы-то не примечали в тебе таких талантов.
— Ну что ты… Что ты… — смутился Корнелий. — Это только проба пера…
— Мы читали твои рассказы. Только, знаешь, «Аспиндза» мне не понравилась — уж больно ясна националистическая тенденция. А в общем ты, конечно, можешь писать.
Корнелий очень волновался, когда ему, начинающему писателю, приходилось выслушивать оценку своих произведений, и в таких случаях каждое слово, от кого бы оно ни исходила, близко принимал к сердцу. «Что значит — «можешь писать»? — возразил он мысленно другу. — Что за снисходительность! Написал и, очевидно, неплохо, если хвалят люди, знающие литературу». Но Вано смотрел на него такими добродушными глазами, что он не стал с ним спорить.
— Это мои первые шаги в области литературы. Недавно я написал еще один рассказ, но цензура его не пропускает.
— Почему? — поинтересовался Вано.
— Я описал в нем жизнь одного старика крестьянина — Годжаспира, которого ты хорошо знал, — ответил Корнелий и рассказал о своей беседе с издателем.
Вано еще больше заинтересовался:
— Сколько времени потребуется на прочтение твоего рассказа?
— Не знаю… ну, часа два, даже меньше. Имена действующих лиц, за исключением Годжаспира, я изменил и названия деревень тоже. Но вам все будет знакомо, и себя вы узнаете.
— Ну, тогда идем к тебе, прочитаем, — сказал Нико.
Они свернули с Великокняжеской в Учебный переулок и, пройдя мимо реального училища, вышли на Набережную.
Войдя в комнату, Корнелий открыл окно, предложил Вано и Нико стулья и достал из ящика письменного стола рукопись.
Вано в это время стоял у книжного шкафа и рассматривал книги.
— Можно читать? — спросил его Корнелий нерешительно.
— Начнем, пожалуй… Давай, писатель!
И опять эта реплика показалась Корнелию оскорбительной. Он даже оробел. Вано же снял с полки первый том «Войны и мира», сел на стул и, положив на колени книгу, стал ее перелистывать.
Все молчали. Вано заметил смущение Корнелия.
— Ну, писатель, что же ты? Читай…
Корнелий взволнованным, дрожащим голосом начал читать:
— «Я остановил лошадь у мельницы. Возле нее шелестел листвою гигантский дуб. Под дубом собрались крестьяне. Среди них я увидел седобородого восьмидесятилетнего старика. Это был Годжаспир. Все еще статный, несмотря на свои годы, он потягивал трубку и спокойно беседовал с крестьянами. Я поздоровался со всеми и спрыгнул с лошади. Скрутил папиросу и попросил огня. Годжаспир достал трут и кремень, высек огонь и дал мне прикурить.
Я стал внимательно разглядывать старика, — продолжал Корнелий, — его лицо, серо-голубые глаза, густые нависшие брови. Казалось, в этих глазах отражалась древняя, суровая мудрость нашего народа, и я почему-то подумал: «Патриарх лесов!»
…Закрыв «Войну и мир», Вано иронически посмотрел на Корнелия. Но возвращение с войны солдата, ужин в честь него и его товарищей в доме Годжаспира, восстание, казнь старого Годжаспира и в особенности сцена оплакивания женщинами покойника — все это так взволновало Вано, что он, не выдержав, воскликнул:
— Молодец, Корнелий, замечательный рассказ! Годжаспир как живой! Если ты будешь писать такие рассказы, бросишь свои националистические бредни и вместе с народом станешь бороться против меньшевиков, то ты пойдешь по правильному пути.
Вано был взволнован, глаза его сверкали лихорадочным
