class="p1">— Я тебе открою тайну, — сказал он тихо и многозначительно. — Я долго думал и теперь пришел к заключению, что социализм неосуществим.
— Почему?
— Потому, что социализм должны осуществлять люди.
— Ну и что же?
— Очень просто! Для-того чтобы осуществить социализм, в людях должен глубоко сидеть социальный инстинкт.
— Не столько инстинкт, сколько сознание.
— Совершенно правильно. Но где ты видишь то и другое? Я лично не вижу в людях ничего, кроме эгоизма.
— Почему ты так говоришь? Ведь эгоизм — это не врожденное чувство человека, и оно не характеризуется неизменяемостью.
— Брось ты, брось! — закричал Гиго и как ужаленный вскочил со стула, замахав на Корнелия руками. — Эту мудрость я проповедовал еще пять лет тому назад, а теперь ты преподносишь ее мне? Когда-то и я верил, что бытие определяет сознание, что вместе с изменением экономической и социальной основы общества меняется и сознание человека. Но теперь я убедился, что все это утопия чистейшей воды, иллюзия! Как бы ни был счастлив человек, в какие бы хорошие условия его ни поставить, он все равно жаждет лучшего. Ему все мало, ему все еще чего-то хочется. А если и другой захочет того же, они вступят в конфликт. Социальный инстинкт в людях уже давно попран эгоизмом. Миром правит все тот же извечный принцип: человек человеку — волк! Кстати, например, тебя, дворянина, насквозь пропитанного сословными понятиями, никакая сила не может переродить. Каким ты был, таким и останешься.
— Прости меня, но это философия, я бы сказал, карисмеретских лавочников, окрашенная скептицизмом и пессимизмом Гамлета. Ведь с уничтожением частной собственности можно изжить в человеке и эгоизм и все его волчьи повадки. Дурову даже зверей удается дрессировать, укрощать в них звериный инстинкт. А ты мне, человеку, говоришь, что я до гроба останусь таким, каким меня родила мать…
Гиго на минуту призадумался. Слова Корнелия как будто смутили его. Однако, не желая сдаваться, он прибег к демагогии.
— Если тебя не устраивает пессимист Гамлет, то следуй за оптимистами, за донкихотами. Вот они, уже на мосту, — указал он на Вано и Нико. — Скоро выйдут на Набережную и вступят в бой с ветряными мельницами. Бери меч, щит, догоняй их.
Гиго остался доволен своим ответом и, подбоченясь, стал так хохотать, что Корнелий в недоумении посмотрел на него.
Зная Гиго как человека начитанного, Корнелий был сегодня поражен не только его рассуждениями, но и поступками.
— Первый раз в жизни слышу, чтобы социалист не верил в осуществление социализма, — заметил Корнелий.
— Так я же говорю тебе по секрету, а не по декрету, — сострил Гиго и снова начал хохотать.
Корнелий совсем опешил, не понимая, то ли шутит с ним его друг, то ли издевается. Он был сильно утомлен. Опустив голову на подоконник и подперев ее рукой, он стал смотреть на Куру, на горы… Беседа о социализме прекратилась.
Солнце близилось к закату, и небо на западе алело так, словно за горами начинался пожар. Вечер обещал быть душным.
Весь день в городе стояла невыносимая жара. Хотелось только одного — сидеть где-нибудь в тени или в прохладной квартире. Корнелий совершенно ослаб и впал в дремотное состояние. Поглядывая на купола церквей, высившихся на противоположном берегу, он думал: «Что-то неладное творится с Гиго, никогда он не вел себя так непонятно, не говорил так глупо и так зло».
В этот момент он увидел странное зрелище.
Когда город окутала предвечерняя мгла и последние лучи заходящего солнца позолотили верхушки деревьев, к реке стали приближаться высокие, худые люди. Это были индийцы — солдаты британской колониальной армии, которые занимали здание Второй мужской гимназии. Головы чернобородых индийцев были в белых чалмах, а на медного цвета плечи накинуты простыни вроде белых бурнусов. Казалось, жители Пенджаба приближались к «священной» реке Джумна. Остановившись у самого берега, солдаты начали скидывать с себя простыни, положили их на камни и затем, войдя в реку, погрузились в воду по пояс. Они верили, что это священная вода, что она смоет с них не только грязь, но и очистит их души. Потом они вышли из воды. Опять накинули на себя простыни, выстроились на берегу и в каком-то благоговейном молчании устремили взоры на запад. Один из них, наверное самый старший, простер руки к заходящему солнцу и начал читать молитву. Кончив молиться, он взял из миски не то кашу, не то хлеб и кинул в воду. Солдатам роздали венки, сплетенные из травы и полевых цветов, и маленькие железные коробки, похожие на игрушечные лодки, описанные Тагором в «Гитанджали». Возложив венки на головы, индийцы зажгли свечи, прикрепили их к лодочкам-коробочкам и опустили в воду. Казалось, светлячки засверкали в сумерках. Индиец, читавший молитву, снова простер руки к западу, и теперь Корнелию послышались чарующие звуки музыки — свирели, арфы и флейты. Звуки эти с какой-то неизъяснимой силой проникали в душу, и Корнелий назвал услышанный им мотив «молитва солнцу».
Индийцы давно уже ушли в казармы, а в ушах Корнелия все еще звучала необычайная мелодия молитвы.
«Если бы я умел писать ноты, обязательно записал бы эту музыку», — подумал Корнелий, и его охватил радостный трепет. Прищурившись, он посмотрел на закат с такой безграничной тоской, какая рождается перед неведомым и непостижимым, какую видим в глазах жреца, проповедующего буддийскую мудрость на берегу «священного» Ганга.
«Индия, Ганг, — думал Корнелий, — страна сказочных дворцов, искусства, красоты, драгоценных камней, слоновой кости, красного дерева, страна гигантских пальм, бананов, лиан, гортензий, магнолий, бамбука, тамариндов, разукрашенных огромными, величиной с тарелку, пурпурными цветами тунга, манго, дающего плоды крупнее сливы, вкуснее персиков, — страна чудес…»
Гиго что-то говорил, но Корнелий ничего не слышал — в ушах его все еще звучал мотив индийской молитвы. Гиго порывистым движением положил руку на плечо Корнелия:
— В каких заоблачных высях витаешь ты? Будет тебе, спускайся на нашу грешную землю.
Корнелий сразу пришел в себя:
— Что это такое?.. Ничего не понимаю. Ты видел свечи на реке? Слышал музыку? Не почудилось ли все это мне?
— Я же тебе говорил, что ты Дон Кихот. Ну что ж, так и быть, я буду твоим Санчо Пансо. Только предупреждаю: борьба твоя против целого мира, наполненного горем, кровью, страданиями, слезами, злом и несправедливостью, до добра тебя не доведет…
— Несчастные, — промолвил Корнелий, не обращая внимания на замечание Гиго.
— Ты это про кого?
— Про индийцев.
— Да, действительно несчастные, — согласился Гиго. — Ты только подумай, откуда их сюда завезли! Сильные мира сего поработили родину этих людей, а теперь пытаются их руками лишить родины другие народы.
— Поздравляю! Вот это и есть тот принципиальный
