перед бомбардировками, неустроенностью и неуверенностью в завтрашнем дне, перед возможными варварствами немецких солдат на оккупированных территориях, страх за родных, отступавших с полей сражения и «забытых» своими командирами. Страх лег в основу специфического психологического состояния, в которое погрузилась французская нация, и наложил неизгладимый отпечаток на нравственное и даже физическое самоощущение тех, кто оказался участником массового бегства на юг. По словам Ж.-П. Азема, это был «атавистический страх бесчинств немецкой солдатни», сохранившийся еще со времени оккупации северо-восточной части Франции в 1914–1918 гг. и «обновленный официальной пропагандой, которая изображала немецких солдат как варварские орды»[1578].
Французские военнопленные, май 1940 г.
Источник: Eric Borchert / Wikimedia Commons
К. К. Парчевский в своих воспоминаниях пишет, что по мере нарастания «исхода» (а значит, и безрадостных новостей с фронта) «слухи о жестокости врага, объявившего войну тотальной, то есть незнающей пощады и жалости, распространены были широко» [1579]. Спасавшиеся люди много говорили о насилиях, творимых немцами в оккупированных областях в Первую мировую войну. «Старики рассказывали, что тогда же, заняв деревню, будто бы отрубали всем мальчикам, начиная с грудного возраста, правые руки, чтобы из них не вышли стрелки. Теперь будет еще хуже: победитель будет насиловать женщин, убивать мужчин, посылать на принудительные работы здоровых и отравлять больных и слабых». На тех, кто надеялся на то, что «особого варварства, ввиду сдачи без боя, без условий, на милость победителя, при полной покорности населения, ждать не следует»[1580], действовало другое – психологическое – оружие. Все кругом покидали дома и уходили – как можно было остаться в ситуации, когда соседи, родственники, солдаты бегут, бросая дома, утварь, оставляя даже деньги? На примере «парижского исхода» в 10-х числах июня 1940 г. К. К. Парчевский показывает читателям «редчайший пример массового психоза, какой можно наблюдать в таких размерах, может быть раз в тысячу лет. О нем будут писать и писать, и все же всего не напишут и не объяснят. ибо событие охватило и привело в движение миллионы людей, создало бесчисленное количество человеческих драм и непредвиденных положений. Почему люди уходили? Что именно и какие общественные группы столь неудержимо толкало, чтобы им, бросив все, двинутся в неизвестность, а потом так же быстро вернуться обратно?»[1581].
По убеждению А. Моруа, «ничто не действует так заразительно, как бегство». Едва людской поток достигал какого-либо населенного пункта, как он «наводнял его и целиком увлекал за собой». Французские моторизованные колонны, продвигавшиеся по дорогам страны в первые дни в образцовом порядке, «теперь безвольно носились в этом море человеческих тел». Никогда во время войны 1914–1918 гг., отмечает писатель, не было подобного беспорядка, даже во время прорыва фронта в районе Амьена. Почему? Потому, объясняет Моруа, «что страх теперь был неизмеримо больше, потому, что все находились под впечатлением страшных россказней о Германии, которые упорно распространялись в народе – и, конечно же, не без умысла, – оказывая свое действие и на таких людей, которые были безусловно преданы своей стране, так что всех гнал этот страх перед чем-то неизъяснимо ужасным, и потому, что радио всполошило и крестьянство, которое в 1914 году пребывало в спокойствии неведения, и, наконец, потому, что германская авиация имела такое численное превосходство, что у этих несчастных создавалось впечатление, будто они брошены на произвол судьбы»[1582].
Вспышки неконтролируемого страха и необъяснимой паники прекрасно описаны в романе Ильи Эренбурга «Падение Парижа»: «На узкой дороге появились беженцы, кричали: “Убивают!”. Жители деревни [недалеко от города Шарлевиль-Мезьер – авт.] не испугались бомбежки; но, увидев беженцев, обезумели; женщины плакали; стали грузить пожитки на скрипучие возы; кололи свиней; выгоняли коров.»[1583]. Полковник А. Уийон также описывает страх своих близких, особенно матери (которая явилась свидетельницей насилия немецких солдат в годы Первой мировой войны), связанный со скорым приходом немцев [1584]. Этот страх гнал людей подальше от больших дорог, где все чаще появлялись немецкие мотоциклисты, а затем и тяжелая техника. «Терпя всяческие лишения и нередко отрываясь по дороге от своих, – вспоминает английский корреспондент Г. Уотерфилд, – люди утратили всякую выдержку и стали легко поддаваться панике»[1585]. «Ужас, тревога этих бегущих на юг людей передавалась всем членам нашей семьи.» – отмечает в своих мемуарах А. Н. Рубакин. По его словам, французы испытывали «настоящий шок» от поражения и того плачевного состояния, в которое они попали летом 1940 г.: «Внезапное крушение, внезапное поражение страны, которая за последние четверть века жила в упоении своей победой над Германией, было столь неожиданно, что французский народ еще не мог его осмыслить, понять, ощутить»[1586].
К тому же становились известными подлинные случаи индивидуального и массового насилия нацистов над местным населением, описанные в статье Ж.-П. Азема «Армия в июне и беспорядочное бегство»: убийство всей прислуги поэта Сен-Поля Ру и изнасилование его дочери; истязания и казнь 45 гражданских лиц в Куррьере, более 70 человек – в Уани; 48 пленников немцы «скосили» из пулемета около города Бург-ан-Бресс; 120 сенегальских стрелков расстреляли в окрестностях Шартра, около тысячи из них погибли в пригороде Лиона[1587]. В результате, чтобы спровоцировать новую волну миграции, хватало только слухов о зверствах нацистов, помноженных на воспоминания об оскорблениях, нанесенных населению в Первую мировую войну, о незаконных поборах, бесчинствах врага, принудительном вывозе трудоспособных молодых людей в Германию, нехватке продовольствия. Страх вызывал и сам Третий Рейх, чья политическая система и карательный аппарат пока что непосредственно не затронули французов, но вызывали у них по доходившим известиям естественное отторжение.
Страх и растерянность мирного населения питались и другими причинами. Во французской армии начались хаос, дезорганизация, массовое дезертирство, свидетелями которых становились беженцы. «Миллионы французов всех званий и состояний поднялись с мест и бросились на юг, спасаясь от немцев, – вспоминал И. М. Майский. – Все дороги были запружены бесконечными толпами беженцев, делавших какое-либо движение войск по ним совершенно невозможным. Все привычные формы жизни сразу распались. Общественная дисциплина и порядок исчезли».[1588] В. А. Костицын рассказывает, что когда они с женой 13 июня сошли с поезда в городке Сен-Реми, то увидели вдалеке дорогу «с проходящими по ней силуэтами повозок, пешеходов. Приближаемся; перед нами хаос, где все перемешано: отступающие воинские части, артиллерия, танки, фургоны со станками и товарами, частные автомобили, лошади, велосипедисты, пешеходы и даже дорожный трамбовочный цилиндр, который тяжело тащится, нагруженный до отказа людьми и узлами. Кто создал эту мешанину? Кто мог допустить такой хаос? Достаточно увидеть эту картину, чтобы понять, что армия, отступащая по такой дороге, сойдет с неё уже неспособной к бою»[1589].
Дезорганизацию, вызванную беженцами, Г. Уотерфилд
