Двину и передвинуться в тыл русской армии, трудно представить, как она начала бы выходить по четырем мостам на глазах двухсот тысяч французов.
Как бы то ни было, негодование в рядах русской армии стало всеобщим. Одни возмущались самим отступлением, другие – преждевременной остановкой, третьи – тем, что Наполеону позволили вклиниться на левом фланге между Барклаем-де-Толли и Багратионом. В том, что не нравилось, все единодушно винили генерала Фуля, за ним – иностранцев, которые представлялись его сообщниками, а за иностранцами – императора Александра, который им покровительствовал. Даже итальянец Паулуччи, пытаясь грубостью заслужить прощение своему происхождению, сказал Александру, что его советник либо идиот, либо изменник. В ответ Александр отослал нахального итальянца в тыл, но всеобщий гнев сделался от этого только сильнее.
Вскоре к осуждению плана кампании прибавилось порицание самого присутствия императора в армии и привнесения придворного духа в штаб-квартиру, где нужен только командующий, руководящий военными операциями, а не толпа придворных, которые стесняют командующего и расшатывают доверие тех, кто обязан повиноваться;
словом, подменяют суматохой абсолютное единство, которое является необходимым условием победы. Стали говорить, что Александр не может и даже не хочет командовать, хоть и не лишен военных талантов, что он, не командуя сам, мешает командовать другим, потому что неизбежная почтительность к его мнению и страх подвергнуться порицанию его или его приближенных отнимают всякую решительность даже у самого решительного командующего армией; что генералам нужна свобода проливать кровь, чтобы за их спиной не стоял повелитель, отмеряя количество пролитой крови и упрекая в ней генералов; что поскольку Александр не действует и мешает действовать другим, он должен удалиться и забрать с собой брата, столь же стесняющего всех и не более полезного.
Русское военное дворянство, которое постепенно, – то запугивая, то поддерживая, – подвело Александра к сопротивлению французскому владычеству, не было расположено теперь, когда вовлекло его в войну, позволить ему стеснять себя в манере ее вести. Оно хотело жестокой, беспощадной, отчаянной войны и было исполнено решимости пожертвовать при необходимости всеми богатствами и всей кровью нации и не желало допускать, чтобы мягкий, гуманный и переменчивый император сдерживал его патриотическую ярость.
Главные представители военного дворянства договорились предпринять демарш в отношении Александра, чтобы убедить его отказаться от плана генерала Фуля и расположения в Дрисском лагере и подняться по Двине в направлении Витебска, где можно будет воссоединиться через Смоленск с армией Багратиона. Договорившись, они решили добиться большего и попросить Александра покинуть армию. Чтобы украсить такую просьбу подобающим образом, они нашли не только почтенный, но и лестный предлог, сославшись на то, что главной задачей правительства в настоящее время является не руководство войной, а сбор средств на нее; что за спиной сражавшейся армии нужна еще одна, а при необходимости и две; что нужно добиваться их снаряжения, что Александру нужно ехать в главные города империи – Витебск, Смоленск, Москву и Санкт-Петербург – и обратиться ко всем классам населения с призывом принести последние жертвы для защиты отечества; что такая деятельность и насущнее и полезнее, нежели всё то, что он может сделать в армии; что сражаться или умирать на границах родины надлежит генералам, а ему надлежит отправляться искать новых преданных сынов этой родины, чтобы они были готовы умирать везде, где будет нужно, пусть даже в самой глубине России. И нужно признать, к чести дворянства, что оно было искренне и, удаляя императора, хотело только одного: свободно и обильно пролить кровь солдат и свою собственную.
Бывший военный министр Аракчеев, человек заурядных способностей, но энергичного характера, и министр полиции Балашов осмелились написать мнение, врученное Александру. В нем они говорили о необходимости незамедлительного отъезда императора в Москву, по мотивам, только что нами изложенным. Командующие корпусами Багговут и Остерман умоляли Александра приказать немедленно оставить Дрисский лагерь и произвести движение справа налево на Витебск, чтобы расстроить маневр Наполеона, о котором начинали подозревать, и воссоединиться с князем Багратионом.
Александр, тронутый представленными ему замечаниями, равно как и пораженный опасностью положения в Дрисском лагере, почувствовал, как рушатся все его решения. Он созвал военный совет, куда допустил не только свой Главный штаб, но и штаб генерала Барклая-де-Толли. Он позвал на совет Аракчеева, инженера Мишо и полковника Вольцогена, доверенного генерала Фуля. Разъяснив свой план во всей его совокупности, Александр поручил Вольцогену обосновать детали. Тот, согласившись, что некоторые укрепления задуманы неудачно, защищал, однако, месторасположение Дрисского лагеря, приводя доводы, казавшиеся более или менее правдоподобными. Но эти доводы были бессильны против возражений, которые вызывал план Фуля. И хотя ни один член Главного штаба не выражал возражений вслух, они смутно волновали всех. Да и сам Вольцоген поспешил признать необходимость срочно покинуть Дрисский лагерь и передвинуться на Витебск, где можно будет установить связь с Багратионом и воссоединиться с ним в Смоленске. Его мнение не встретило противодействия и было принято единогласно.
Так отвергли смехотворную часть плана генерала Фуля, состоявшую в том, чтобы устроить в Дрисском лагере подобие линий Торриш-Ведраша лорда Веллингтона. Однако Александр не отказался от главной мысли плана, которую, впрочем, одобряли все здравомыслящие люди, состоявшей в отступлении вглубь страны. Исполнение ее он поручил Барклаю-де-Толли, не назначив его главнокомандующим, дабы пощадить самолюбие Багратиона, но оставив в должности военного министра, подчинявшей ему всех командующих корпусами. Кроме того, Александр чувствовал, что должен в самом деле удалиться, ибо своим присутствием стеснял генералов. Он охотно согласился сыграть роль, которую ему подсказали, то есть отправиться в Москву поднимать русское население против французов, и, не мешкая, покинул штаб-квартиру, прихватив с собой всех докучливых советчиков, не нужных ни Барклаю-де-Толли, ни тем более армии. Генерал Фуль отбыл в Санкт-Петербург вместе с Аракчеевым, Армфельтом и другими. Паулуччи, поначалу лишенный милости за откровенность, был назначен губернатором Риги.
Барклай-де-Толли, возглавивший армию в качестве военного министра, был из всех русских генералов более всего способен ею руководить. Он до глубины знал детали своего ремесла, был образован, флегматичен, упорен и имел только тот недостаток, что внушал подчиненным горячую зависть, а в глазах армии отвечал за непрерывное отступление, которое, при всей его обоснованности, глубоко армию оскорбляло. Он всем сердцем одобрил мысль о том, чтобы оставить Дрисский лагерь, передвинуться к Витебску и расположиться перед Смоленском, куда должен был вскоре подойти и Багратион, и соединиться с ним, передвинувшись при необходимости в проход между истоками Двины и Днепра. Такое движение преграждало французам путь на Москву, но оставляло открытым путь на Санкт-Петербург. Дабы по возможности закрыть французам и его, Барклай-де-Толли решил оставить на позиции в низовьях Двины, между Полоцком и Ригой, 25-тысячный корпус графа Витгенштейна, чтобы
