от горькой действительности и отдохнуть душой, и телом, и сердцем. Я и мой помощник с большим удовольствием слушали цыганские романсы, сидя в соседней комнате.
Однажды мой помощник выпил больше, чем следовало, и, в мое отсутствие, разоблачил мое инкогнито, рассказав хозяину, кто я. Последний не замедлил сообщить новость гостям. Узнав, что они имеют дело с шофером — генералом[1329] Генерального штаба, гости немедленно вытащили меня в большую комнату, и с этого времени я стал у цыган почитаемым гостем и скромным участником общего веселья.
Хозяин-цыган был особенно доволен, так как нередко случалось, что гости в разгаре вечера вдруг впадали в меланхолию и раздумье, и тогда я играл им на рояле незабвенные вальсы Шопена. Этому были рады и цыгане, ибо моя игра давала им возможность сделать небольшой перерыв и немного отдохнуть.
Ввиду поголовной безграмотности красногвардейцев, стоявших на постах у мостов и на важных перекрестках дорог, большею частью рассматривавших мой пропуск, держа его подписями кверху, я позволил себе заняться хлестаковщиной: при опросах на пикетах я опускал слова «муниципального отряда» и именовался просто начальником штаба Красной армии. Фурор был ошеломляющий. Меня всюду пропускали без малейшей задержки, отдавая честь, вытянувшись в струнку.
Деньги сыпались в карман, как из рога изобилия. Желанная минута побега приближалась. Комиссары платили за проезд прямо запечатанными пачками ассигнаций так называемых «керенок», сразу по пять-десять тысяч.
Однажды я получил вызов: отвезти двух важных комиссаров в Новую Деревню. Взял я их на фабрике «Треугольник». Комиссары были возбуждены:
— Пошел полным ходом, что есть мочи! — крикнул один из них.
Я дал моему «Гупмобил» полный газ и полетел вперед, что называется — пулей. В моем уме уже мелькала пачка ассигнаций, по крайней мере, тысяч в десять, которые должны заплатить комиссары за дальний проезд. Я ехал и улыбался от удовольствия. Подъезжая к Садовой, я вдруг увидел перед собой с правой стороны — трамвай, а с левой — старуху, переходящую улицу. Чтобы не задавить старуху, я круто повернул вправо, намереваясь проскочить в узкое пространство между старухой и трамваем, рассчитывая, что старуха будет продолжать идти. Но последняя остановилась, как вкопанная, и я со всего размаха ударился втулкой переднего колеса в телеграфный столб. Сидевший рядом со мной четырехлетний сын Борис, которого я часто брал с собой, от сильного толчка вылетел из автомобиля и упал в трех метрах от радиатора. Благодаря хорошей бараньей шубе и меховой папахе, с ним ничего не случилось. Оба комиссара также выпали из автомобиля и беспомощно лежали на мостовой: у одного из них сочилась кровь из носа и рта, а у другого была рана на лбу и разбитыми стеклами были порезаны руки.
Передняя ось автомобиля согнулась в дугу, а радиатор от сотрясения лопнул в нескольких местах и представлял собою настоящий Бахчисарайский фонтан.
У меня была рана на левой руке и сильнейшая боль в ключице.
Придя в себя, комиссары впали в бешенство. Сильно хромая, они потащили меня в комиссариат. Но, пройдя несколько шагов, они остановились и дальше, от боли в ногах и руках, идти не могли. К тому же, мой сын, не столько от боли, сколько от испуга, заливался слезами и кричал благим матом. Увидев это, комиссары, осыпая меня руганью высокого полета, сели на извозчика и поехали в госпиталь.
Хотя мой автомобиль и был основательно покалечен, но приятное сознание, что и комиссары изрядно пострадали, создавало мне некоторое удовлетворение.
Спустя месяц после этого эпизода произошло одно событие, имевшее решающее влияние на мои дальнейшие планы.
Это было в конце июля 1918 года. Как всегда, я стоял со своим автомобилем на углу Невского проспекта и ожидал пассажиров. Вскоре ко мне подошел молодой человек, лет двадцати пяти, невзрачного вида.
— Автомобиль прокатный? — спросил он.
— Да, — ответил я. — Куда желаете ехать?
— Вознесенский проспект, 8, - ответил он.
Мы поехали. На этот раз я был со своим шофером, имевшим внушительный вид. Проехав две улицы, пассажир приказал мне свернуть на Гороховую, 8. А на Гороховой, 2 была «Чека». Я сразу догадался, что я имел дело с агентом «Чека».
Было девять часов вечера и начало смеркаться. Я ехать на Гороховую отказался. Тогда мой пассажир вынул револьвер и, угрожая им, приказал немедленно туда ехать. Но я ведь человек военный, да еще бывший гусар[1330] и потому не испугался. Заехав в темный переулок, я остановил машину, слез и подошел к агенту:
— Молодой человек, вы не рассчитали свои силы и шансы, — сказал я. — У вас есть револьвер… Но и мы имеем два! А потому потрудитесь немедленно оставить мой автомобиль.
Молокосос был неопытным агентом, увидев у нас два револьвера, он струсил, очень побледнел и, не говоря ни слова, покорно вышел из автомобиля и исчез в темноте.
После такого происшествия продолжать «конспиративную» работу на автомобиле было немыслимо, и я решил немедленно бежать. Денег у меня было достаточно. Оставалось срочно достать паспорта, хотя бы фальшивые, и тронуться в далекий, полный неизвестности путь.
Легче всего было получить и визировать украинский паспорт. Офицеры массами бросались на эту приманку. Пройдя целый ряд казуистических мытарств, они получали желаемые паспорта на выезд и с ними попадали на последнюю станцию по Гороховой, 2, Здесь была «Чека». Здесь должна была быть поставлена последняя печать, без которой паспорт считался недействительным. Но здесь-то и ожидала всех роковая западня: все без исключения попадавшие сюда офицеры арестовывались, сортировались и большинство их бесследно исчезало, часть их направлялась в тюрьмы, а часть — просто расстреливалась.
В конце июля была объявлена наконец долгожданная всеобщая регистрация офицеров Петроградского гарнизона. Цель этой регистрации была ясна каждому: нужно было узнать адреса, а затем начать поголовные аресты. Они и начались в начале августа. Арестовывались все, отметившиеся беспартийными. Тюрьмы были переполнены до отказа.
Из опасения ареста я, пользуясь красным магическим пропуском, отвез свою семью в с[ело] Фалилеево под г[ородом] Ямбургом, в надежде оттуда на автомобиле пробраться к Нарвской заставе. Однако в ночь на 26 июля я должен был оттуда неожиданно бежать. Я был предупрежден о грозящей опасности одним добросердечным крестьянином всего за полчаса до бегства.
Дело в том, что местная коммунистическая ячейка, рассмотрев мой пропуск, нашла его подозрительным и запросила Петроград. А оттуда пришел приказ меня немедленно арестовать. Пешая милиция прибыла к нам как раз в то время, как я посадил в автомобиль жену и детей — четырех и двенадцати лет. Едва я сел за руль, как послышались крики:
«Стой! Ни
