ней видели существо партийного объединения. Судя о других по себе, они и в других предполагали к программе одинаковый интерес, думали, что программа — обязательство, которое они приняли перед страной, и что отступиться от какого-либо пункта ее значило бы обмануть население. Они не подозревали, что сама страна о программе вовсе не думает и что в этом отношении здравый смысл обывателей оказался ближе к потребностям практической жизни, чем прилежная разработка пунктов программы.
Я об этом могу судить как свидетель, так как в партии был сам на амплуа «обывателя». В «освободительном движении» активно я не участвовал. Моими политическими друзьями и учителями были люди более умеренных направлений. А в сферах деятельности мои симпатии со времени студенчества шли только к легальной работе. Подполье мне было противно. На к[а]д[етский] съезд я сам напросился и был очень обрадован, когда мне дали возможность попасть туда от какой-то освобожденской ячейки.
Я раньше рассказал, как одним своим выступлением я съезд против себя возмутил. Как могло оказаться, что я без права и претензий на это оказался выбран в состав комитетов и Городского, и Центрального[865]? Для этого я вижу одну лишь причину, которая показывает, как в это наивное время было легко себе делать карьеру. На съезд явилась полиция. Было глупо беспокоить несколько десятков людей, мирно сидевших в доме кн[язя] Долгорукого, когда кругом разгоралась всеобщая забастовка, когда университет был наполнен дружинниками и на улицах происходили манифестации. Было смешно, что в момент подобной анархии придираются к нам. Полицию на этот раз приняли в палки. Председательствовавший на собрании Н. В. Тесленко отнесся к ней как к простым нарушителям тишины и порядка. Он не дал приставу объявить о причине его появления, закричал, что слова ему не дает, что просит его не мешать и т. д. Мы делали вид, что заседание продолжается. Я просил слова и, кстати или некстати для нашей повестки, стал говорить об ответственности должностных лиц за беззакония, доказывал, что по нашим законам вторжение пристава должно влечь за собой для него «арестантские роты» и т. п. Пристав понимал нелепость данного ему поручения, видел, что над ним смеются в лицо, и ушел. Нам наша «победа» была все же приятна; я разделил лавры Тесленко и приобрел популярность. Потому, когда в конце съезда начались выборы должностных лиц партии и некоторые из моих личных друзей, заметив мое отсутствие в числе кандидатов, подняли за меня агитацию, они сопротивления не встретили и я был выбран в члены и Городского, и Центрального комитета.
Мне с моим обывательским настроением пришлось увидеть, как работали партийные штабы в самые ответственные моменты для партии. Со многим я был не согласен, многого вовсе не понимал. Но нечто я в партии оценил, и это нечто меня с ней крепко связало. Связь была символичной связью «обывателя» с «профессионалами».
Работой, которая меня сблизила с партией и которой она связала себя с населением, была ее «пропаганда». После 17 октября была установлена свобода и собраний, и слова. Обывательские массы, которые политических собраний до тех пор не видали, в них устремились. Этим воспользовались прежде всего революционные партии; позднее и черносотенцы. Было необходимо и конституционным партиям защищать свои положения. Партия к[а]д[етов] за это взялась. Ее задачей стало разъяснять манифест, которого массы не понимали. Разъяснения незаметно перешли потом и в избирательную кампанию. Перед 1-й Думой она ничем не отличалась от митингов. На «избирательные собрания» ходил кто хотел, без соблюдения «правил о выборах». Только перед 3-й Думой П. А. Столыпин настоял на неуклонном их применении.
В этой митинговой кампании я принял самое живое участие. Оно не ограничивалось личными выступлениями. Была организована «школа ораторов», и я был поставлен во главе этой школы. «Ораторству» я не учил; старание быть красноречивым я всегда считал большим недостатком. Но с моими «учениками» мы обсуждали вопросы, которые нам задавались на митингах, и совместно обдумывали, как на них отвечать. Круг моих наблюдений этим очень расширился. Я узнавал, как реагируют массы на тот или другой аргумент. Кто-то сказал: «Если хочешь какой-нибудь вопрос изучить, начни его преподавать». Я на себе испытал справедливость этого парадокса. Не знаю, был ли я полезен нашим ораторам, но мне моя школа была очень полезна. Среди моих учеников были двое, подававших надежды. Одного не называю, он — в Советской России; другой, проживающий здесь, — Е. А. Ефимовский. Опыт этой школы помог впоследствии составить и руководство, которое партия напечатала после роспуска 1-й Государственной думы. Литературную обработку его взял на себя А. А. Кизеветтер. Он один поставил свое имя под этой брошюрой[866]. Выпущенная на правах рукописи, она попала в руки врагов. Стала известна под именем «кизеветтеровской шпаргалки», и чуть ли не из-за нее Кассо не дал Кизеветтеру кафедры[867].
Агитаторская работа была поучительна. Мы учили, но и сами учились. Собрания выводили нас за пределы интеллигенции и сталкивали с «обывательской массой». В этом слове обыкновенно подразумевалось нечто обидное. Так называли тех, кто не занимался «политикой», думал о личных своих интересах, не подымаясь к высотам гражданственности. Но на обывателях держится государство, они определяют политику власти. Наша русская обывательская среда, воспитанная самодержавием, политически неразвитая, в прошлом запуганная, а в настоящем — сбитая с толку, была поставлена лицом к лицу с новой задачей — принять участие в управлении государственной жизнью. В эпоху «освободительного движения» эта среда с удовольствием слушала, как другие за нее говорили; непримиримые лозунги нравились ей своей смелостью и «дерзновением», но они ей не казались серьезными. Это были как бы крики на улицах, политические междометия, которыми «душу отводят». Но когда совершилось преобразование строя и обыватель увидел, что у него действительно будет право голоса в своем государстве, он отнесся к этому с той добросовестностью, с какой когда-то отнесся к своему участию в суде присяжных. Он понимал, как мало подготовлен к задаче, которую верховная власть теперь перед ним ставила, но заинтересовался этой задачей. И на наших глазах при нашем участии стало происходить политическое его воспитание.
На собраниях у нас была своя публика. Интеллигенция приходила в небольшом количестве, либо принимать участие в прениях, либо смотреть за порядком. Ей эти собрания были уже неинтересны. И по ним можно было увидеть, как интеллигенции мало в России. Нашими посетителями была серая масса; по профессии приказчики, лавочники, ремесленники, мелкие чиновники; по одежде чуйки, армяки, кафтаны, пиджаки без галстука. С благодарностью вспоминаю этих скромных людей, сидевших в первых рядах, приходивших для этого задолго до начала, не уходивших до самого
