конца и слушавших все время с напряженным вниманием. Эти люди заинтересовывались впервые тем, что им говорили; приходили послушать, поучиться и после — подумать.
Было благодарное дело помогать этим людям. Не затем, чтобы наскоком провести желательную для нас резолюцию, а чтобы помочь им разобраться в сумбуре, который наступил в их головах после крушения привычных понятий. Падение самодержавия, привлечение обывателя к управлению, свобода в обсуждении недавно запрещенных вопросов были переменой, которую очень долго приходилось только усваивать. И в этом мы обывателю помогали.
Политика есть «искусство достигать намеченной цели наличными средствами»[868]; Кадетской партии было полезно из общения с массами узнать, что массы из себя представляют и чего они добиваются. Если бы мы на это обращали больше внимания, мы избегли бы многих ошибок.
Что думал тогда обыватель?
Он был недоволен, был в оппозиции. Могло ли быть иначе? Ведь 1880-е и 1890-е годы пошли вразрез естественному ходу развития, на который Россия вступила в 1860-е. Крестьянин о крепостном состоянии уже забыл, составлял себе имущество вне надельной земли, а его по-прежнему подчиняли земской общине. Рос промышленный капитал, получил в жизни страны преобладающее значение, а местное самоуправление строилось на одном только землевладении. Была бесконтрольная государственная власть, на которую нигде управы найти было нельзя и перед которой всякий подданный был беззащитен. Обыватель не мог бы формулировать конкретных обвинений против существовавшего строя, но понимал, что власть его не защищает и о его бедах забыла. Если везде за социальную несправедливость ответственность возлагают на власть, то в России это было естественнее и правильнее, чем где бы то ни было. Нигде власть государства не была так всемогуща. Она ни от кого не зависела, не допускала ни свободы, ни критики, ни самодеятельности. Поэтому она одна и должна была за все отвечать, и каждый за свои беды винил именно власть. Но хотя он ее обвинял, он долго не видел средств с ней бороться. Но в начале 20 века началась перемена. На глазах у обывателя власть зашаталась. Она не только была побита в Японской войне, она зашаталась внутри. Впервые пришлось допустить критику, которая многим раскрыла глаза, и власть стала сама говорить о необходимых реформах. Когда началось «освободительное движение», она ему пыталась противиться и тем брала на себя ответственность за то, что все оставалось по-прежнему. Обыватель понял, что прежнее господство власти кончилось, что она признала себя побежденной, что от самой страны зависит ближайший ход дел; и он с нетерпением ждал перемен.
Он понятия не имел, в чем эти перемены должны заключаться, но основное их направление схватывал ясно. А. А. Кизеветтеру принадлежала прекрасная формула; он возвещал «политическую свободу и социальную справедливость». Это было именно тем, чего все ожидали. Обыватель хотел, чтобы о нем, о несправедливости его положения власть бы подумала, чтобы он имел возможность кому-то нужды свои заявлять. Как практически их удовлетворить, как скоро и как далеко нужно идти, он мало заботился. Он предпочитал синицу в руке журавлю в небе. Радикальность нашей программы не казалась ему недостатком. Он аплодировал ей, как аплодировал и тем, кто шел еще дальше нас и кто за нашу умеренность на нас нападал. Но интересовали его не интеллигентские коньки, не Учредительное собрание, не четыреххвостка, не неправоспособность цензовой Думы, не однопалатность, не парламентаризм. Все это было интеллигентское дело; он хотел перемен менее громких, но более доступных и реальных.
Упреки нам за умеренность, заманчивые обещания могли бы легко перетянуть обывателя влево, если бы в обывательской психологии не было другой основной черты: обыватель не хотел ни беспорядков, ни революции. Этим он резко отличался от идеологии самих интеллигентов, в которых было так сильно восхищение перед революцией и ее героизмом. Правда, враждебное отношение к революционерам обыватель давно потерял. Уже миновало то время, когда он «вязал им лопатки». Но победы их он не хотел. Потому ли, что в нем не вовсе исчезло уважение к исторической власти, потому ли, что он не верил в успех революции или понимал, как тяжело отражается всякий беспорядок на его обывательских интересах, но перспектива революции его не соблазняла. Те программные обещания, которые не могли быть осуществлены без падения власти, его не заманивали; в них он инстинктивно чувствовал революцию во всем, чего он в ней опасался.
Здесь казался заколдованный круг. Обыватель не верил существующей власти, но не хотел революции. Он отворачивался от тех, кто в его глазах являлся защитником власти, но революционных директив тоже не слушал. Он при реформах хотел сохранить не только порядок, но прежний порядок; хотел только, чтобы при нем все пошло бы иначе.
На этом и создалась популярность Кадетской партии в городской демократии. Кадеты удовлетворили этому представлению. Обыватель знал, что партия не стоит за старый режим, что она с ним и раньше боролась. Когда наши «союзники слева» доказывали на митингах, что мы скрытые сторонники старого, реформ не хотим, стараемся спасти старый строй и свои привилегии — такие выпады против нас обыватель встречал негодованием и протестами. В глазах обывателя мы, несомненно, были партией «политической свободы и социальной справедливости».
Но зато Кадетская партия приносила с собою уверенность, что эти реформы можно получить мирным путем, что революции для этого вовсе не надо, что улучшения могут последовать в рамках привычной для народа монархии. Это было как раз тем, чего обыватель хотел. Партия приносила веру в возможность конституционного обновления России. Рядом с пафосом старой самодержавной России, который уже не смел проявляться, с пафосом революции, который многих отталкивал и уже успел провалиться, Кадетская партия внушала ему пафос конституции, избирательного бюллетеня, парламентских вотумов. В Европе все это давно стало реальностью и потому перестало радостно волновать население. Для нас же это стало новою верой. Именно Конституционно-демократическая партия ее воплощала. Левые за это клеймили нас «утопистами». Но кадетская вера во всемогущество конституции находила отклик в обывательских массах. Напрасно нас били классическим эпитетом «парламентский кретинизм». Обыватель был с нами. Партия указывала путь, которого он инстинктивно искал и кроме нас нигде не видал. Путь, который ничем не грозил, не требовал жертв, не нарушал порядка в стране. К[а]д[етская] партия казалась всем партией мирного преобразования России, одинаково далекой от защитников старого и от проповедников революции.
Этой нашей заслуги перед Россией и этой причины нашей притягательной силы партийные руководители не оценили. 1905 год они считали «революцией», а себя с гордостью именовали «революционерами». Немногие признавали, что торжество либеральных идей и конституционных начал было гораздо больше связано с сохранением монархии,
