отразилось на январском съезде. Партия не хотела понять, в чем ее
сила и
долг. Ее лидеры хотели представлять не «the man in the street»[872], не «обывателя» (этим словом бранились), а только «сознательных граждан»[873]. Для них сочинялись те пустопорожние резолюции о запрещении в Думе «органической работы», в которых наши лидеры видели нашу
кадетскую линию. Мы как будто нарочно делали все, чтобы потерять обывателя, уступить свое место у него «октябристам» и «правовому порядку» и остаться в Думе простой «оппозицией», представляющей интеллигентское меньшинство.
Но этого не случилось. Обыватель нам все-таки по-прежнему верил. Все хитросплетения, которыми мы утешали себя и своих, до него не дошли. Он на Кадетскую партию смотрел по-своему, как на единственную партию, которая не только хотела блага народа, но и могла добиться его мирным, а не революционным путем. И когда тотчас после съезда началась избирательная кампания, она оказалась простым продолжением разъяснения Манифеста [17 октября 1905 года]; и надо сказать, что в ней наши противники нам помогли.
Помогла, во-первых, неудачная тактика октябристов. Встретив со стороны кадетов принципиальную оппозицию, они поддались искушению получить поддержку у правых. Гучков публично это им предложил. От конституции он не отрекался; он пародировал крылатую фразу Тьера: «Монархия будет демократической по целям, конституционной по форме, или ее вовсе не будет». С правыми он думал идти вместе только в вопросах о единстве России, о порядке, об усилении войска. Предложение идти вместе с правыми от октябристов обывателя оттолкнуло. Для обывателя это была слишком тонкая тактика. Если он революцией не увлекся, то в старом режиме разочаровался давно. И возвращаться к нему не хотел. Простому уму казалось несовместимым стоять за «конституцию» и предлагать союз «правым». Из партии конституционной и либеральной, которая бы могла конкурировать с нами, октябристы превратили себя в защитников старого. Они потеряли ту почву, на которой могли бы давать нам сражение.
Еще больше помогла нам тактика левых. По «гениальному» замыслу Ленина левые выборы бойкотировали и своих кандидатов не выставляли. Голоса их сторонников поневоле шли к нам. Но они сделали больше: они аккуратно ходили на наши собрания, чтобы нас «разоблачать». Как октябристы своим обращением к правым, они не могли оказать нам большей услуги. Нашей уязвимой пятой было наше двусмысленное и непоследовательное отношение к революции. Это подозрение с нас снимали именно левые.
Кадетские собрания шли по шаблону. Докладчик начинал с обличения самодержавия и его защитников и развивал начала кадетской программы, ее идеалы «политической свободы и социальной справедливости». Об октябристах обыкновенно просто не было речи. После доклада выступали левые целыми пачками. Без этого бы картина была не полна. Так как они кандидатами не были, то мы первые на них не нападали. Но они нас не оставляли в покое. Они упрекали нас в том, что мы неискренни, что наша мирная тактика — самообман, что надежда на конституцию есть иллюзия, и противополагали нашей тактике восстание, низвержение власти и пролетарскую диктатуру. Тогда в заключительном слове докладчик, хотя бы он был очень левым кадетом, поневоле отмежевывался от революции, ее приемов и легкомыслия. Вооруженное восстание и неудавшаяся всеобщая забастовка дали обывателям хороший урок. Они ценили, что мы не топтали лежачего, разбитых революционеров не трогали, но понимали, что когда нас они задевали, то мы им давали отпор. После подобного вынужденного спора упрек в сочувствии революции был с нас уже снят. Обыватель только у нас находил желанный исход.
Вот как жизнь ставила спор. Главные кадетские коньки — Учредительное собрание, запрещение органической работы в цензовой Думе — никем не затрагивались; вопрос ставился проще: старый режим, революция или конституция. Споры по отдельным деталям, которые поднимались то слева, то справа, не могли скрыть от собрания, что речь идет только об этих трех основных категориях. Тут обыватель был с нами. Наш успех стал нам скоро заметен, но и мы не ожидали, до какой полноты он дойдет. Выборы происходили не в один и тот же день всюду. Первыми были выборы по Петербургу. Помню, как в этот вечер я выступал где-то в Москве. Председатель меня остановил для срочного сообщения. Покойный И. Н. Сахаров, адвокат и кадет, прочел только что полученное из Петербурга известие, что там на выборах повсюду прошли кадетские списки. Это было совсем неожиданно. Через неделю буквально то же повторилось в Москве. При увлечении четыреххвосткой это было особенно ценно. Выборы по большим городам наиболее приближались к всеобщим. До 3 июня [1907 года] там голосовали все курии вместе. Эти выборы были более показательны, чем от губерний, где сначала голосовали по куриям и потом между выборщиками могли происходить соглашения. Нельзя поэтому отрицать, что выборы в городах наиболее характерны для настроения масс. И массы оказались с кадетами; с ними как с партией. Выборы были тогда не прямые, где личная популярность избранных могла сыграть бóльшую роль, чем доверие к партии. По закону население выбирало большое число малоизвестных выборщиков, и выбирало их лишь потому, что список был рекомендован партией. Так именно партия, а не лица получила в городах вотум доверия. Впечатление усилилось тем, что это были вообще первые выборы. Впервые заглянули в народную душу, взвесили политические симпатии населения, и властителями дум широкого населения оказались кадеты. Для многих это было совсем неожиданно: по Москве баллотировались и правые, и октябристы. От них намечались люди очень известные: так, от правых шел А. С. Шмаков, а от октябристов — Ф. Н. Плевако. От октябристов же шел человек не только давно всем известный, но [и] пользовавшийся уважением даже противников, — Д. Н. Шипов. И эти люди не попали даже в выборщики. Их везде побили кадетские списки.
Это было явлением настолько значительным, что многих сочувствующих нам людей растревожило. Я в этот день встретил на улице проф[ессора] Л. М. Лопатина, философа, немного не от мира сего, но передового и просвещенного человека, в котором «кадетоедства» заподозрить было нельзя. Когда он услыхал от меня про результаты подсчета, он пришел в ужас: «Ну, это значит революция». Он объяснил, что было бы ненормально и очень печально, если бы кадетов в Думе не было; но если они большинство, то они по необходимости будут добиваться и власти, а с их взглядами это неминуемое торжество революции. Можно было не быть таким фаталистом. Но одно было бесспорно: ближайшая будущность русской конституции зависела опять от кадетского поведения. Они, которые так неудачно повели себя в ноябре, тогда укрепили реакцию, возвращались теперь победителями и представителями всего населения. В январе они сами обрекали себя на роль оппозиции,
