зал и ошалело смотрит на зрителей округлившимися глазами, а Джек что-то шепчет ему на ухо. После этого они хором поют песню, сочиненную Бруно Литкинсом специально для гей-версии «Горбуна», под названием «Такой же, как я, малышка», на мотив Боба Дилана «Но это не я, малышка». Джек отлично знал репертуар Боба и сорвал аплодисменты.
Вечером того дня, когда Джек узнал про гонорею, состоялось очередное представление «Горбуна», и в тот раз ему было что шепнуть на ухо капитану Фебу, пока тот ощупывал его пенис.
– Спасибо за триппер, малышка! – вот что шепнул Джек.
Услышанное произвело на Феба неизгладимое впечатление, и взгляд, которым он окинул аудиторию, был более ошарашенный, чем обычно. Каждый вечер зал ахал – боже мой, у Эсмеральды, оказывается, есть пенис! Впрочем, зал уже это знает – Джек – Эсмеральда еще прежде обнажает «суть дела» перед отцом Фролло, полагая, что тем самым избавит себя от ухаживаний священника, и не понимая, что, если того разозлить, он пойдет до конца и добьется, чтобы Эсмеральду повесили.
Но в ту ночь капитан Феб так посмотрел в зал, что пьесу пришлось остановить на целую минуту – зрители встали и устроили ему овацию.
– Ты, конечно, герой, но, если в следующий раз сумеешь чуть меньше гримасничать, я скажу тебе спасибо, – так обратился к капитану Бруно Литкинс после представления, а Джек в этот же миг улыбнулся ему до ушей, как еще ни разу не улыбалась Эсмеральда.
Феб хорошо понимал, что стоит Джеку только захотеть, и он вышибет из него последнее дерьмо.
Но Джек лишь играл – на самом деле он был благодарен Фебу, ведь в результате всей этой истории Клаудия испытывала чувство вины. Да и сам Джек уже не чувствовал, что ответственность за расставание лежит на нем одном.
Джек и Клаудия простились лишь после окончания университета. Она отправлялась в магистратуру по специальности «театр» в один из университетов «большой десятки» (Джек специально забыл, куда именно), и им показалось естественным искать летнюю работу в разных местах. Клаудия отправилась на шекспировский фестиваль в Нью-Джерси, а Джек – в Кембридж, штат Массачусетс, в детский театр. Он сыграл там в «Красавице и Чудовище» и «Питере Пэне».
Наверное, он переживал нечто вроде ностальгии, вспоминая утраченного друга Ноя Розена и его сестру Лию (которая к тому времени уже погибла); фильмы же, на которые они ходили с Ноем, он вспоминал с теплотой. Видимо, ему было хорошо тем летом – фильмы с субтитрами, залы, полные детей и их юных мам.
Клаудия сказала напоследок (вернее, это были последние слова, которые Джек запомнил, так-то они разговаривали и после):
– Зачем ты едешь играть для детей? Ты же не хочешь их заводить.
Джек играл Чудовище, партнершей была женщина старше его; она же была основательницей театра и нанимателем Джека. И конечно, он с ней спал – все лето, но ни днем больше. На роль Венди она уже не годилась (старовата), но на роль миссис Дарлинг вполне. Только вообразите себе – Питер Пэн трахает маму Венди (пусть всего одно лето), ничего себе!
Чтобы не возвращаться обратно в Канаду, Джеку нужно было получить вид на жительство в США, а для этого или поступить в магистратуру, или найти постоянную работу. Он не отправился в Канаду – его снова спасла Эмма. Она уже два года как покинула Айову и переехала в Лос-Анджелес писать свой первый роман. Звучало это нелепо – в Лос-Анджелесе можно делать что хочешь, но только не писать романы. Но Эмме всегда нравилось поступать не по правилам.
Она подрядилась читать сценарии для какой-то голливудской студии. Как и Джек, она оставалась канадкой, но грин-кард у нее уже был. Работу она получила благодаря связям, наработанным за год каторги на нью-йоркском телевидении, Айова тут была ни при чем. Она писала роман – «моя месть за время, выброшенное в помойку на факультете кино», как она говорила, – работая «на врага» (киноиндустрию), и враг же ей платил.
Почему бы Джеку не переехать к ней жить, спросила Эмма. Она найдет ему работу в кино.
– В Лос-Анджелесе больше красавчиков, чем в Торонто, так что конкуренция пожестче, конфетка моя. Но у тебя преимущество – ты не только красавчик, ты еще умеешь играть.
Вот такой и был у Джека план – если это можно назвать планом. С театром он покончил – надоели сплошные педерастические мюзиклы. Что с того, если его последняя роль на сцене – Питер Пэн, что с того, если вечером он крадет у миссис Дарлинг ее детей, Венди и ее братьев, унося их за собой в страну Нетинебудет, а по утрам старательно заправляет лишившейся деток маме?
– Хотела бы я знать, что думает по этому поводу Джеймс Барри! – сказала бы Клаудия (Джек и вспомнил о ней, только когда ему в голову пришла эта мысль).
Главное в Лос-Анджелесе, как предстояло узнать Джеку, – это вот что: городу абсолютно на тебя плевать, будь ты хоть растреклятая звезда первой величины. Дело в том, говорил тебе город, что ты все равно заплатишь по счетам, рано или поздно, – ведь даже слава обращается в прах. Осенью 1987 года, когда Джек впервые попал в Лос-Анджелес, славы у него еще не было, и лишь пирс Санта-Моники обозначал собой мир развлечений и причуд, в который Джеку предстояло вступить в будущем. Эмма жила недалеко оттуда.
Джеку и Эмме хватало просто теплого воздуха Тихого океана – им было плевать, что тепло частично идет от смога. Они снова жили вместе – и при этом не в Торонто, не с мамами.
Эмма в свои двадцать девять выглядела куда старше. Проблемы с весом были заметны с первого же взгляда, но она вела еще и внутреннюю войну, которая стоила ей куда больше; ее меняющиеся амбиции никак не могли совладать с ее же ослиным упрямством. Всякий понимал, что внутри Эммы что-то кипит, но ни Джек, ни сама Эмма еще не знали, что у нее имеются большие проблемы вовсе не духовного плана.
