Конечно, я полностью осознавал: все мечты о Миле — сладостный самообман, я никогда не посмею сказать ей заветное слово, потому что не достоин её. Кто я сейчас? Работяга. И ещё несколько лет мне придётся навёрстывать упущенное. Но с Милой мне никогда не встать на одну финишную черту, у неё — своя личная жизнь, у меня — своя. И едва ли наши пути пересекутся. Разве что на дорожке, ведущей на улицу.
Но жизнь оказалась более жестокой и беспощадно посмеялась надо мной. Даже пытки оперов седьмого отделения милиции города Челябинска выглядят в сравнении с этой встречей невинной шуткой. Не посмею никогда прикоснуться к ней, к её нежной и, кажется, хрупкой коже — не дано мне будет ощутить её телесную теплоту… Уже тогда я достоверно знал, что никогда не встану перед ней на колени и не произнесу срывающимся от волнения голосом: «Будем вместе всю жизнь, до последнего вздоха — ты и я». Это откуда-то из старинного романа. Или из пьесы.
Я абсолютно уверился, что не достоин этой девушки, — так оно и было. И поэтому она недостижима для меня.
Мила иногда снилась мне, но даже в сновидениях я не смог прикоснуться к ней. Не говоря о том, чтобы обнять. Поцеловать.
Хотя сны с поллюциями уже посещали меня. Но не однажды та являвшаяся во сне не оказалась Милой. И я, к непростительному сожалению, сблизился с девушкой. Наяву. Мне её «уступил на раз» товарищ по улице Женя Глотёнок. Я проболтался ему, что девственник. Отказаться было невозможно: сразу разнёсся бы слух среди знавших меня, что я «неспособен». И я не устоял перед позором и соблазном. Хотя после сожалел о происшедшем до слёз.
Плотская любовь, да ещё с девчонкой мало мне знакомой, и само совокупление вызвали во мне отчаянное разочарование. Своей обыденностью. К тому же, мне показалось, ей было все равно, с кем совокупляться. Или она ожидала от меня чего-то большего. Не ведаю. Но вместо радости я испытал угнетение. И угрызение совести перед образом той, которую любил. Я перешагнул черту, за которой началась моя другая, сугубо личная, жизнь. Навсегда без Милы. То, что я сумел получить от Светланы (Женька называл её Светкой), оказалось какой-то жалкой пародией на Любовь, придуманную мною.
В моём сознании она, возможно, неплохая девушка, которой просто требовался парень, чтобы удовлетворить плотское желание, — и всё. Что и произошло. Но выглядела она куклой, живой куклой. Я убедился, что больше не смогу с ней встречаться. Если б Женька даже поделился. И продолжать делать то, что мы сделали. На дедовой железной кровати в сарае.
Я честно признался ей о невозможности дальнейших встреч. И обидел.
— Не хочешь — не надо, — оскорбилась она. — Подумаешь! Я снова к Женьке пойду. У меня парни и ещё получше есть.
И перед подъездом её дома по Цвиллинга, тридцать шесть, она отомстила мне за мою глупую неблагодарность.
— Да и парень ты никудышный. У Женьки лучше получается.
Мне стало стыдно перед девчонкой. И перед собой. Не оправдаешься же перед ней, что с тобой такое произошло впервые, и не попросишь за свою неопытность извинения. Я осознал, что совершил подлость перед Милой. Но объяснить Светлане что-либо вразумительно я не мог. И чувствовал себя виноватым.
Зайдя в подъезд, она с ехидной улыбкой зло бросила мне:
— Дурак!
В ответ не проронил ни звука и опустил глаза.
Даже слово «прости» не в силах был вымолвить. Мучительно лишь старался, силился не думать о преданной мною Миле.
Так, по-ребячьи глупо, я изменил своей любви. Уже поэтому был уверен, что не достоин её. Навсегда.
Когда вернулся домой, Голубая звезда по-прежнему висела над серединой крыши. Но я не сказал ей «здравствуй!», не произнес и других слов, кроме «прощай!».
Зайдя в сараюшку, скомкал и бросил в угол простыню. Сбегал к уличной колонке и, раздевшись донага (благо, что улица была пуста), пополоскался под освежающей струей.
Ночь оказалась бессонной. Только под утро задремал. Но заставил себя пробудиться и рысцой побежал на Миасс. Долго отмывался у водокачки, словно от какой-то скверны.
Вечером, в парке культуры и отдыха имени Пушкина я, как условились, встретился Женькой.
Я предполагал с опаской, что он будет надо мной насмехаться за мою неумелость, но услышал сочувственное:
— Не бзди, Рязанов. У меня в первый раз тоже не получилось. И знаешь, с кем? У нас в подъезде, в подвальном этаже, бездомные бабы ночуют — спят на горячих трубах. Так с одной девкой. Тоже возился-возился, а попасть не попаду никак в шахну.[415] Я её расшарашил, а всё равно — мимо. Баба рядом лежала, говорит:
— Чего ты елозишь? Иди, я тебе поддам.
И правда: подмахнула несколько раз, и я поплыл. Получилось.
— У меня вроде получилось тоже.
— Что ты треплешься? Она мне сама сказала… Ну да ладно, не буду её слова пересказывать. Хочешь, в подвал спустимся? Они там всё ещё кучкуются.[416] Какую хочешь, выбирешь. Бутылку «Плодовоягодной» прихватим, и всё будет на мази…[417]
Чтобы не вызвать подозрений, я ответил неопределённо:
— Давай как-нибудь в следующий раз.
— Было бы предложено, — с оттенком превосходства, а возможно и презрения, ответил Женька.
В подвале дома, куда он пригласил меня (и где четырьмя этажами располагалась когда-то квартира, которую они обменяли на деревянный, более просторный, дом на нашей улице), я так и не побывал. В этом же подъезде жила и моя гостья, с которой мне очень нежелательно было встретиться на лестнице или даже на улице. А в подвале была велика вероятность подхватить какую-нибудь венерическую заразу, чего я очень боялся, начитавшись медицинской литературы.
Мне повезло. С этой девушкой, Светланой, я никогда не виделся более.
…Поздним летом (или ранней осенью), собрав в сетку необходимые вещи, я последний раз забрался в «свою» сараюшку, решив ни с кем не прощаться и пойти на Смолино ночью. Дорога мне была хорошо знакома.
До позднего вечера провалялся на своей железной кровати. И вдруг нежданный подарок судьбы: в соседнюю сарайку Малковых зашла Мила. Неизвестно, что она в ней искала, но я замер и даже глаза закрыл и так лежал, пока она не удалилась. Думаю, она не услышала, как громко билось моё сердце.
Когда совсем стемнело, вместе со своими пожитками я покинул гостеприимное жилище. Разумеется, лучше было бы уйти из дома днём, но я выбрал ночь. Во-первых, всевидящее око тёти Тани не заметит меня. Во-вторых, мне очень, прямо-таки нестерпимо, захотелось хотя бы издалека увидеть Милу. В-третьих, мне никто не помешает проститься с домом, возле которого когда-то неспешно бил прозрачный родник холодной и, как мне казалось, очень вкусной воды. И в-четвёртых, я мечтал унести с собой не только образ девушки, который заполнил большую часть моей души, но и мерцание чудесной Голубой звезды, которую поначалу я принял за небесный спутник нашего дома, а после, когда Мила внедрилась, проникла в сердце моё, стала в моём воображении как бы её символом — хрустальным двойником. Впрочем, я отчётливо понимал, что раздвоение Милы — это моя фантазия. Однако в душе моей эти два разные понятия объединились, независимо от моего желания. И пусть! Я даже ликовал в себе, вспоминая о девочке Голубой Звезде. И об этом никто не знал, лишь я.
Обход-прощание начал с тёмных окон, за которыми ютилась семья бабки Герасимовны. После, согнувшись, неслышно прошёл мимо двух окон нашей квартиры, заглянув в оба и на кухню. Отец читал на диване, конечно. Об этом можно было бы и не упоминать, силуэт мамы мелькнул на общей кухне. Стасик что-то творил на столе — чертил, что ли. Или рисовал. Сердце мое ёкнуло.
Казалось, неслышно и невидно прокрался я назад мимо окон Герасимовны и с молотом стучащим сердцем приблизился к окнам большой комнаты квартиры Малковых. Но в ней боковым зрением я обнаружил лишь Дарью Александровну. Она отдыхала — слушала репродуктор. Мила отсутствовала. Где она могла быть в столь поздний час? Да мало ли где? У подруги. Но вернее всего, во второй семье. У отца и брата. На ЧТЗ. Я ни разу не видел бывшего мужа «Даши, милой дочи», а вот двоюродного брата Милы (от второго брака), парня, вероятно моего одногодка, встречал у Малковых неоднократно. Славный такой парнишка. Дружелюбный.
Стоя на тропинке, ведшей к уличным воротам, я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Напротив меня чернело кухонное окно Даниловых, в кухне почти всегда была выключена свисающая с потолка на шнуре тусклая лампочка — сороковка — из экономии. А возможно, и для поглядывания за всеми.
Я пригляделся к окну. И мне стало как-то не по себе: за стеклом смутно вырисовывалось чьё-то бледное лицо. И вдруг — растаяло. Ясно, что за мной следила бдительная тётя Таня Данилова.
Свою миссию она выполняла сверхдобросовестно и в течение многих лет. Иногда я заставал у неё участкового оперуполномоченного Косолапого, но не придавал этому никакого значения — мне-то что? Ни со мной, ни с другими жильцами нашего дома он не заговаривал — ему с лихвой хватало баек тёти Тани — ведь она знала, казалось, всё и обо всех. И даже то, о чём они и не догадывались.
