знакомый, колокол бил набатом, пел тревогу и взывал… как и положено колоколам на башнях. Авлет встрепенулся. Заставил флейту петь негромко, ласково. Как будто выкликая.
В дальнем конце коридора, словно ветерок на лугу, возник шёпот, потом восклицания, смех, небольшая сутолока, а потом я услыхал музыку — кто-то на аккордеоне играл «Коимбру», очень даже неплохо, и я увидел, как по коридору идёт аккомпаниатор. Одетый карнавально, студенческий же праздник — под мексиканца, это было модно. Я узнал его… Я видел его и раньше, на фотографиях. Молодой человек с аккордеоном прошёл рядом со мной — мгновение мы отражались в одном зеркале… И да — я узнал его: выше среднего роста, тёмные волосы с еле заметной рыжинкой, длинноносый, смешливый. В этот раз в маске…
Я сделал шаг вперёд, второй… Хотел сказать: «Эй! Постой. Ты не знаешь меня, а я тебя знаю»… Или: «Я в твоём плаще. Уже. Вот…»
Кто-то распахнул дверь в зал… Свет хлынул золотым потоком, бликами и вспышками, у меня заныла спина и потемнело в глазах… Отчётливо прогромыхал колокол, заставив дрожать зеркало позади меня… Я пошёл против чьей-то воли… Видимо, так и не иначе.
В зале музыку встретили радостно — аплодисментами. Я постоял ещё совсем немного… Мама пела на сцене «Коимбру» — как в фильме, наверное, по-испански… А папа мой, молодой совсем папа, играл на аккордеоне. Слышны были и маракасы. Тётушка старалась. Публика смеялась, хлопала, кричала «бис». Искрилась восторгами… Папа заиграл: «Целуй меня крепче»…
И колокол настойчиво звал.
Время моё здесь заканчивалось, истекало живым светом. Пора было искать выход. Дверь и ключ…
А он лежал на подоконнике — немаленький, нелепый, и я обрадовался, но потом поморгал и присмотрелся — это был пряник, оставленный тётей Алисой. И я взял его — все же прошлое подарение.
… Гончие архангела Гавриила — светлой масти собаки, весело лающие навстречу утру. В пику дьяволовым чертовым отродьям, архангеловы псы защищают путников от нечисти. Золотые, остроухие, гибкие — что ветер по ковылю летящие по холмам на фоне грозового горизонта. Эта сияющая свора всегда на страже жизни. Говорят, что их остерегает Охота. Нужно научиться свистеть в ключик особым образом, чтобы гончих подозвать, когда беда подступит, а ключик должен не иметь замка.
Я осторожно дунул в ключ, призывая золотую стаю…
Повеяло тёплым ветром, раздался треск, топот — и, не иначе как с потолка, мне почти под ноги свалился очень выросший и окрепший Крыштоф. Без павлина.
— Вот что значит сон! — радостно заметил ему я. — Ты расцвёл! Почти что вырос!
— Собачье мясо! — ответил Ёж. И побежал.
— Свинюка ты, — заметил Ежу я. — Пробегаешь мимо — и ни здрасьте, ни… Вот верну назад лапки тебе, посмотрю, как гасать станешь.
— Оглянись! — прокричал цокающий подковцами на каблуках Крыштоф.
И я послушался.
Вслед улепетывающему Ежу, а значит, прямо ко мне и Авлету, неслись маленькие скрюченные многоногие создания. Множество маленьких созданий. Рой и стая…Так бы выглядели летучие мыши, если бы срослись с ящерицей, восьминогой к тому же. Большеротой и глазастой. С тонкими, цепкими, когтистыми ручонками. Но мыши и ящерицы суть разное, живут и едят врозь. А этихя знаю. Криксы. Ночные страхи. Как навалятся скопом — ужас!
— Я, — сказала Дракондра, — задержу их. Бегите!
Она пыхнула ярым пламенем раз и другой. Коридор в свете драконьего огня выглядел странно, как и не из нашего края. Криксы разбежались с визгом.
— Вот! — горделиво сказала Дракондра.
И тут шумная ватага крикс обрушила на неё ведро воды. С красивого потолка… И прыгнула следом — всей гурьбой на моего дракона. Драть и теребить…
Пришлось бросить свет — спичку зажжённую, выхватить дракона из морочьих когтей и бежать. Вперёд, дальше вверх и снова прямо. До лестницы — выше и выше… Швыряясь спичками…
… Мы сидели у большой двери, почти целиком застеклённой. Прозрачной. Криксы бесновались в противоположном конце коридора — у зеркала, время от времени брызгаясь водой. Дракондра пыхала жаром, и брызги не долетали до нас, становясь паром.
Она лежала у меня на коленях, вся истыканная криксами — шипатыми их лапами. Жар её слабел и чешуя блестела слюдяной радужкой, а не красным янтарём, как раньше.
— Видимо, умру, — сказала Дракондра. — Чувствую нехорошее. Холод в хвосте.
— Ты просто долго была под дождём на карнизе, — рассудительно сказал я. — Это действительно нехорошо. Простудно!
— Прежде, — прокашлялась Дракондра. — Скажу, что знаю. А ты, Майстер, стерегись.
— Уже боюсь, — хмыкнул я, зажёг от драконьих хрипов палочку и бросил её в крикс. Те, завидя искры, брызнули в стороны. Стёкла в дверном переплёте над нами дрогнули…
— Давно, и очень, когда осени не было, люди всего стереглись, — начала дракон. — Стереглись мерлецов[154] — затыкали ноздри им, глаза завязывали, зашивали первой нитью рот, несли на кладбище тропой неверной, чтобы невозвратно упокоились. Подорожник путников пугались, воинов-чужестранцев стереглись особо. Чернокрылых опасались, ночных птиц стереглись. Лютой зверины лесной — стереглись пуще всего. Сильнее воды боялись огня, а больше огня — вихра-ветря. На север окна не ставили — стереглись. Через порожек не брали, не давали, втихую воду не глядели — стереглись. Но более всего стереглись чужого глаза — от него не скроешься.
Я заслушался. Дракон чихнула дымом.
— В том краю жил правитель… — продолжила она, — и он не боялся. У него там все в роду не боялись, невест привозили сами… из лесу. Необычных. Ну, ты слыхал: молчат, вяжут… — Она сделала крошечную паузу. — Зелёные одежды. Любят укромные комнаты. Супруга родила королю дочь. А через положенные дни исчезла. Лишь след на подокончике остался — словно и не человечий вовсе. Не будь ребёнка в колыбели, никто и не вспомнил, была ли у государя жена.
— Как её звали? — быстро спросил я.
— Кого? — поинтересовалась Дракондра, словно вываливаясь из зелёных пут своей же сказки.
— Дочь, — проговорил я.
Дым добрался до коридора и изобразил собою флёр — между нами и криксами.
— Лимена, — ответила она, — Болотнина. Так назвала её мать. Но… Майстер, ты ведь так не испугаешься, а просто замерзнешь.
Она посмотрела на меня, в полумраке чешуя её светилась нежно.
— Оставь меня здесь, Майстер, — попросила Дракондра. — Я сожгу ещё многих из них.
— Нет, — сказал я. — Никаких отговорок, об одном могу сожалеть — не будешь пыхать пламенем… Уже.
Пришлось волхвовать. Про нерождённую, но сотворённую. Адам да Оляна, глина да вода, иди-броди, беда… ну и всё такое. Само собой идущее — почти что время…
Плоть, появившаяся из слова, сомневалась и в сомнениях своих трепетала. Очень крупной
