Выделением двух типов характера – циклоидного и шизоидного – ограничивается, в основных чертах, вся типология Кречмера Нужно, впрочем, добавить, что и сам Кречмер далеко не склонен считать, что выделением этих двух типов вопрос можно считать исчерпанным. В предисловии ко второму изданию своей книги «Строение тела и характер» он пишет по этому поводу: «Некоторые критики полагают невероятным, что существует лишь два главных типа человеческого характера. Но мы этого никогда и не утверждали. Эта книга является только началом; при терпеливой совместной работе всех, вероятно, удастся разложить предлагаемые типы на подгруппы и найти новые».
Кречмер приводит множество примеров циклоидных и шизоидных характеров среди различных исторических личностей. Подобные же примеры можно привести и из наиболее глубоких и жизненных произведений мировой литературы. Так, например, у Пушкина, в его «Евгении Онегине» две сестры Ларины могут служить хорошими образцами рассмотренных нами характерологических типов. Несмотря на то что обе сестры выросли в одинаковых условиях, у каждой из них свой особый характер: в то время как гипоманиакальная циклотимичка, Ольга «всегда, как утро, весела, как жизнь поэта простодушна, как поцелуй любви мила…», гиперестетичная шизотимичка Татьяна «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива, она в семье своей родной казалась девочкой чужой…».
Что касается рода Достоевских, то здесь шизоидные реакции встречаются чаще и значительно более ясно выражены по сравнению с циклоидными. Прежде всего мы с ними встречаемся в личности и творчестве самого писателя.
Достоевский отнюдь не принадлежал к числу общительных, «солнечных», легко и свободно вступающих в контакт с окружающими, цикломитиков. Наоборот, по удачному выражению близко его знавшей О. Починковской, «он был весь точно замкнут на ключ». Лишь в самом интимном кругу родных и близких людей выходил он из своего футляра, но стоило в этом кругу появиться постороннему человеку, как Достоевский мгновенно обнаруживал моллюскообразную реакцию замыкания и ухода в себя. «Достоевский вдруг как-то осунулся, сгорбился и, точно улитка, спрятавшаяся в свою раковину, замолк», – говорит в своих воспоминаниях А. Н. Майков, описывая сцену прихода к нему неожиданного гостя в то время, когда у него в кабинете сидел Достоевский.
Заслуживает внимания то обстоятельство, что уже в молодости, во время обучения в Инженерном училище, Достоевский вел себя как ярко выраженный шизотимик, а именно «выказывал черты несообщительности, сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись в книгу, и искал уединенного места; вскоре нашлось такое место и надолго стало его любимым: глубокий угол четвертой камеры с окном, смотревшим на Фонтанку; в рекреационное время его всегда можно было там найти и всегда с книгой» (из воспоминаний Д. В. Григоровича).
То же самое стремление «забиться в угол» характерно и для ряда героев Достоевского, из числа наиболее близких его собственной психике, начиная с самых ранних его произведений. Макар Девушкин «занимает уголок такой скромный» («Бедные люди», 1845 г.); Прохарчин «гноил угол… человек был совсем несговорчивый, молчаливый и на праздную речь неподатливый» («Господин Прохарчин», 1846 г.); Ордынов («Хозяйка», 1847 г.), молодой человек «крайне впечатлительный», отличавшийся «обнаженностью и незащищенностью чувства», хочет снять «угол у каких-нибудь бедных жильцов»… «Смеркалось, накрапывал дождь. Он сторговал первый встречный угол и через час переехал. Там он как будто заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Мало-помалу Ордынов одичал еще более прежнего… Он часто любил бродить по улицам, долго без цели. Он выбирал преимущественно сумеречный час, а место прогулки – места глухие, отдаленные, редко посещаемые народом».
Как уже говорилось выше, угасание шизоидной личности, как правило, представляет из себя процесс необратимый. Если у циклоида подавленно-грустное и приподнято-веселое состояния могут многократно в течение жизни сменять друг друга, остывание и одичание шизоида то равномерно и постепенно, то более или менее резкими сдвигами идет в одном только направлении – в направлении оскудения и распада личности. У одних этот процесс, не нося резко патологического характера, растягивается на десятилетия, сливаясь с естественными возрастными изменениями. В других случаях тот же процесс может протекать гораздо быстрее и интенсивнее. «Через два года он одичал совершенно», – говорит Достоевский об Ордынове. Несомненно, большую роль в темпе угасания и распада шизоидного психопата должны играть внешние события его жизни, как это, в частности, должно было иметь место и по отношению к Ордынову.
Подобного же рода шизотимические и шизоидные компоненты, в форме моллюскообразных реакций и т. п., мы встречаем и у героев более поздних произведений Достоевского. Вот, например, как характеризует себя «человек из подполья»: «В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол… Моя квартира была моя скорлупа, мой футляр, в который я прятался от всего человечества» («Записки из подполья», 1864 г.). Точно так же и Раскольников, «быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись… Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу». «Я человек мрачный, скучный, – говорит о себе Свидригайлов. – Сижу в углу» («Преступление и наказание», 1866 г.).
Совершенно те же шизоидные реакции мы находим и у героев самых последних произведений Достоевского. В «Подростке» (1875 г.) молодой Долгорукий говорит о себе: «Нет! мне нельзя жить с людьми! На сорок лет вперед говорю. Моя идея – угол».
Таким образом, мы видим, что характер самого Достоевского, а вместе с тем и характеры целого ряда его героев носят ярко выраженные шизоидные черты. То же самое можно сказать и о многих представителях рода Достоевских. Наиболее богатый и полный материал в этом отношении мне удалось получить относительно ветви Ивановых, т. е. относительно детей и внуков одной из сестер писателя, Веры. Так, например, в детском поколении этой ветви, яркие шизотимические реакции мы встречаем у Нины Александровны Ивановой, по мужу Проферансовой. Вот, например, характерный отрывок из ее письма к сестрам: «Ходить в гости и здоровье не позволяет и шкурная боль подымается. У нас, ведь, все больше такие типики, что любят вывернуть душу другого наизнанку и заглянуть внутрь. Ну, а каково это, когда начнут вам вывертывать шкурку наизнанку. Ну, я и прячусь от всех. Итак, сижу дома, читаю, мечтаю»… Очевидно, в данном случае мы имеем дело с так называемой «мимозной психикой», т. е. повышенной ранимостью и замкнутостью на почве шизотимической гиперестезии.
Во внучатном поколении той же ветви мы так же встречаемся с более или менее ясно выраженными шизотимическими, шизоидными, а в некоторых случаях даже с шизофреническими окрасками личности. Так, например, ясно выступают шизотимические элементы в автохарактеристике одного из представителей этого поколения, по профессии доцента университета. В качестве иллюстрации приведем несколько отрывков из этой автохарактеристики (написанной в третьем лице): «Тяготится необходимостью излагать элементарные истины и поэтому прямо проваливает порою лекции на такие темы. Больше всего любит специальные курсы и семинарии с 6–7 слушателями или участниками. В аудитории еще недавно чувствовал себя не по себе и мог читать лишь при особых условиях, например, надевая на глаза очки только для того, чтобы этим до известной степени отгородить себя от аудитории… В литературе больше всего увлекается символистами… Сознает свою оторванность от окружающей среды, но этим не тяготится, за исключением только некоторого неуменья подойти ближе к своим непосредственным ученикам». Эти строки писались в 1926 г. Позднее, а именно в 1928 г., то же лицо пишет о себе: «За последние два года я очень изменился… в частности стал менее откровенен».
В цитированной характеристике мы имеем, таким образом, целый ряд указаний на шизотимические черты характера и соответствующую динамику психической жизни (неслияние с массами, в частности нелюбовь к популяризации, прогрессирующий уход в себя и т. п.). Но особенно демонстративен эпизод с очками. Когда я впервые читал о том, что Ю. А. надевает очки на здоровые глаза только затем, чтобы «до известной степени отгородить себя от аудитории», мне невольно вспомнилась фраза одного шизоида, приводимая у Кречмера: «между мной и людьми завеса из стекла».
Еще интенсивнее выразилась шизоидная окраска в характере старшей сестры Ю. А. Об этом говорят многие места из характеристик, даваемых ей близко знающими ее людьми.
