Еще интенсивнее выразилась шизоидная окраска в характере старшей сестры Ю. А. Об этом говорят многие места из характеристик, даваемых ей близко знающими ее людьми.
Можно было бы привести еще ряд подобного рода примеров, в особенности из внучатного поколения ветви Ивановых, где шизоидные характерологические элементы проявились с необычайной интенсивностью. Несомненно, что выявление этих черт стоит в связи не только с наследственными предрасположениями, но и с теми социальными моментами, которые способствовали реализации этих предрасположений. С другой стороны, предрасположения эти существовали и в значительной степени проявлялись уже в раннем возрасте представителей данного поколения, задолго до тех внешних воздействий, которые, как увидим ниже, должны были способствовать их обострению. У старшей сестры Ю. А. Иванова это сказывается в уходе в мир фантастических образов, которыми полны ее письма гимназического периода. То же самое мы видим и у другой его сестры, Елены. Последняя уже в детские годы проявляла также склонность к своеобразным моллюскообразным реакциям. В своей автобиографии она пишет об этом: «Моя любимая игра состояла в том, что я смешивала несколько сортов круп и потом одно за другим отбирала зернышки риса от гречихи, пшена и т. д. За этим занятием так хорошо мечталось и к тому же никто не мешал мне замечаниями, что я сижу без дела – я играю». Впоследствии шизотимическая сторона личности Елены проявилась в форме крайней гиперестезии, о чем говорит вся ее автобиография, в конце которой она, подводя итоги, делает характерное замечание: «судьба дала мне душу без шкурки…»
Отметим, наконец, выступание шизоидных реакций у Елены и ее младшей сестры Ирины в протоколах обследования обеих сестер по методу Роршаха (так наз. «метод чернильных пятен»).
Говоря о шизоидном характере, я взял иллюстративный материал главным образом из личности и творчества самого писателя, а также из детского и внучатного поколений ветви Ивановых. Но и другие ветви рода Достоевских далеко не лишены шизоидных элементов. В частности, в потомстве самого писателя мы узнаем их в тонкой чувствительности, эстетизме и застенчивости его внука Федора, а также отчасти в эгоцентричной холодности его дочери.
Выделением двух рассмотренных типов характера – циклоидного и шизоидного – ограничивается, в основных чертах, вся типология Кречмера. Однако как бы мы ни пытались применить эту типологию к собранному здесь характерологическому материалу, мы все же не уловим в ней чего-то чрезвычайно существенного, даже, я бы сказал, стержневого, как в личности самого писателя, так и большинства его родственников. Правда, шизоидные окраски, несомненно, играют большую роль в характерологии рода Достоевских, но основное, главное лежит все же не здесь, а в каких-то иных динамических плоскостях.
Нужно сказать, что под этим впечатлением я находился очень продолжительное время, не будучи в силах разрешить эту проблему. Только начиная с 1927 г., т. е. 5 лет спустя после начала собирания материала, успехи современной психиатрии, главным образом психиатрической характерологии, помогли мне, как мне думается, гораздо полнее и глубже проанализировать весь собранный материал. Но об этом будет сказано ниже.
Прежде всего что касается основной динамической плоскости душевных движений, то наиболее характерной для Достоевских оказывается полярность, расположенная в значительно иной плоскости, по сравнению с холодно-раздражительной и весело-печальной полярностями шизоидов и циклоидов. А именно: среди Достоевских мы чаще всего встречаем всевозможные, нередко доведенные до крайности, проявления, с одной стороны, своеволия, с другой, – кротости. Таким образом, в данном случае мы можем говорить о своеобразной своевольно-кроткой полярности. Действительно, если мы отмечали у самого Достоевского и у многих его героев шизоидные черты характера, в форме гиперестезии, необщительности, ухода в себя и т. п., то еще более это относится к своевольно-кроткой полярности и вытекающим из нее реакциям.
Обычно у героев Достоевского достигает крайнего развития какой-либо один из полюсов. Так, например, исключительное развитие своевольного полюса мы имеем в образе мрачного тирана Мурина («Хозяйка»), у наиболее дерзновенных и беспощадных обитателей «Мертвого дома», вроде Петрова или Орлова, у «бесов» – Петра Верховенского, Ставрогина и Кириллова, у Раскольникова («Преступление и наказание») и др. Кириллов кончает самоубийством только затем, чтобы убедиться во всемогуществе своей воли. «Свободу и власть, – мечтает Раскольников, – а главное – власть! Над всей дрожащей тварью и над всем муравейником. Вот цель»…
Не менее богато представлен в творчестве Достоевского и кроткий полюс. Это целая галерея людей необычайной кротости и смирения, людей, которые на зло отвечают добром и прощением. Вспомним хотя бы Мышкина в «Идиоте», Алешу Карамазова и старца Зосиму в «Братьях Карамазовых» и др.
В области сексуальных взаимоотношений эквивалентом своевольно-кроткой полярности является полярность садомазохическая. В любовных ласках кроткий предпочитает мазохически «притуляться» к любимому существу, чем бурно и властно овладевать им. В крайних проявлениях этой тенденции любовь мазохиста представляет сплошную цепь страданий, которых он сам ищет и, получая их от любимого человека, испытывает своеобразное сексуальное наслаждение. «Свиснет, кликнет меня, как собачку, я и побегу за ним»… – говорит «кроткая» Наташа Ихменева («Униженные и оскорбленные») про любимого ею человека: «Муки! Не боюсь я от него никаких мук! Я буду знать, что от него страдаю… Ох, да ведь этого не расскажешь, Ваня!» – говорит она же в другом месте. Для женщины-мазохички, тот мужчина, который не заставляет ее мучится, не существует как мужчина. Этим и объясняется, почему Наташа Ихменева не может полюбить преданного ей и тоже подобно ей кроткого Ваню. Два кротких супруга представляли бы нежизненную брачную комбинацию, так как не давали бы друг другу достаточно полного удовлетворения. Во всяком случае, это была бы комбинация не в стиле творчества Достоевского. «Слушай, Ваня, – признается Наташа, – я ведь и прежде знала и даже в самые счастливые минуты наши предчувствовала, что он даст мне одни только муки. Но что же делать, если мне теперь даже муки от него счастье?»
Подобного рода глубоко мазохическими реакциями переполнены все произведения Достоевского. Поэтому неправильно рассматривать этого писателя только как «русского маркиза де-Сада» (определение Тургенева). Достоевский, сам биполярный в рассматриваемом отношении, является и в своем творчестве не только садистом, но и мазохистом, и даже больше последним, чем первым.
Огромное значение Достоевского как писателя, несомненно, в значительной степени обусловлено тем, что он дает наиболее глубокий и детальный анализ такой существенной стороны человеческих характеров, как своевольно-кроткая полярность. В самом деле, полярность эта занимает первенствующее значение не только в сексуальной сфере (в форме садо-мазохизма), но и в ряде других форм человеческих взаимоотношений.
Те же самые черты, которые оказываются наиболее ярко выраженными у героев Достоевского, являются наиболее характерными и для самого творца этих образов. В частности, это относится и к той своевольно-кроткой полярности, о которой шла речь выше. При этом Достоевскому были в полной мере свойственны обе противоположные тенденции, как своеволия, так и кротости. В данном отношении он являлся, таким образом, «биполярной» личностью. При этом то один, то другой из этих полюсов выдвигается в личности писателя на первый план. В этом чередовании можно даже проследить некоторую закономерность. Обычно, чем тяжелее складывается жизнь Достоевского, тем заметнее происходит надвигание кроткого полюса, и, наоборот, чем благоприятнее для него складываются жизненные обстоятельства, тем больше дают себя знать разные компоненты своевольного полюса.
Так, например, особенно сильное надвигание кроткого полюса происходит у Достоевского в период отбывания им ссылки в качестве рядового солдата. «Ах, какой смиренный был он человек, – вспоминает о Достоевском некий А. С. Сидоров, отставной штаб-трубач 7-го батальона, – старался всегда себя ставить ниже всех; идешь, бывало, а он тебе тянется, честь отдает и уважение должное оказывает, а заговоришь с ним – отвечал учтиво, почтительно»…
Эти реакции приобретают в жизни Достоевского в известной степени приспособительное значение, помогая ему менее болезненно переносить различные превратности и удары, которыми так богат был его жизненный путь. Недаром только что вернувшись из Сибири, Достоевский говорит своему старому другу, С. Д. Яновскому: «Да, батенька, все пережилось и все радостно окончилось, а от чего? Оттого, что вера была сильна, несокрушима; покаяние глубокое, искреннее, ну и надежда во все время меня не оставляла!» Не менее ярко эта кроткая установка сказывается и в том совете, который Достоевский дает студентам, пришедшим к нему поучиться мудрости жизни: «Поднимитесь, как дуб – и вас сломает буря; пригнитесь к земле, как былинка – и вы все вынесете… Вот та сила, которую я даю вам».
