На основании всего сказанного нам вполне понятной становится реакция Достоевского на библейский рассказ о многострадальном Иове. Ведь философия книги Иова сводится к терпению, кротости, смирению перед ударами судьбы – которые так органически родственны душе самого Достоевского. «Читаю книгу Иова, – говорит он в одном из писем к жене, – и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача… Эта книга, Аня, странно это – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!» (10 июня 1875 г.).
В других случаях приниженность Достоевского приобретает настолько специфическую окраску, что невольно напрашивается сравнение с самыми жалкими персонажами его повестей и романов. Так, например, в письме к Гейбовичу, рассказав, как много он уже завел и предполагает завести влиятельных знакомств, Достоевский поясняет: «Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны… Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих»… (23 октября 1859 г.).
Однако подобные проявления крайней приниженности встречаются в документах о Достоевском сравнительно очень редко (детские письма к отцу, некоторые письма из ссылки и из Твери). Гораздо более характерным для проявления кроткого полюса в личности и творчестве Достоевского является стихийное, безграничное чувство жалости и сострадания ко всему страдающему и несчастному. «Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем особое участие», – пишет о Достоевском близко его знавший А. Е. Врангель.
Для Достоевского не существует биологической проблемы, что искусственная поддержка всего слабого и уродливого может вести к ухудшению человеческой породы. Чувство жалости оправдывает и покрывает для него все остальное. Оно побуждает его, например, как рассказывает в своих воспоминаниях С. Д. Яновский, одно время с увлечением заняться «сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не имея на что выпить, а потом напиться и наконец опохмелиться, ходит по дачам и предлагает себя посечься за деньги». Это чувство жалости и сочувствия к слабому сказывается даже в такой мелочи, о которой рассказывает М. В. Каменецкая: «…Я как-то изнывала в своей ученической комнате, – мне было четырнадцать – пятнадцать (лет), – над «остроумной» арифметической задачей о зайце и черепахе, когда меня осенила блестящая мысль: пойду-ка я к маме, там пришел преподаватель математики в морском корпусе Горенко, он мне поможет. Кроме Горенка, у мамы сидело еще несколько человек и, как иногда бывает, всем загорелось гонять моего зайца. Вдруг входит Ф. М. Достоевский. В чем дело? И стал тоже придумывать разные комбинации, но непременно хотел, чтобы «черепаха» пришла раньше зайца. «Она, бедная, не виновата, что ее так Бог создал. А старается изо всех сил, а это лучше, чем заяц: «прыг-скок и уже поспел».
Говоря о жалостливости Достоевского мы рассмотрели лишь два маленьких примера. Но эти примеры далеко не случайны, и количество их можно было бы, при желании, увеличить во множество раз. Приведенные же примеры являются лишь частными проявлениями того большого чувства, которым проникнута вся личность Достоевского и все его творчество.
Как уже упоминалось выше, эквивалентами кротких реакций в сексуальной сфере являются реакции мазохические, в форме стремления подчиниться любимому существу. В более резких, носящих уже патологический характер случаях возникает страстное влечение переносить нравственные и физические истязания со стороны любимого существа, что так часто можно видеть у героев Достоевского. Что касается самого Достоевского, то у него, судя по некоторым данным, мазохические реакции были чрезвычайно ярки и многообразны. Приведем хотя бы такой пример: М. Д. Исаева, перед тем как принять предложение Достоевского, сильно колебалась в выборе между ним и неким учителем Вергуновым и даже одно время определенно склонялась к тому, чтобы предпочесть последнего. Несмотря на всю свою страсть к Исаевой, Достоевский проявляет в данном случае, вместо простой ревности, характерные заботы по устройству судьбы своего счастливого соперника. Он хлопочет о приискании ему места, о повышении по службе и т. п. В письме к А. Е. Врангелю он в исступлении пишет, что «на коленях готов за него (Вергунова) просить», лишь бы отказавшаяся от него (Достоевского) женщина была счастлива с другим мужчиной. «Много ли найдется таких самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого», – пишет по этому поводу Врангель [201] .
Несколько иные проявления, но, по существу, того же самого полюса, мы имеем в письмах Достоевского к его второй жене. Многие места этой переписки свидетельствуют о свойственных Достоевскому тех смягченных формах мазохизма, которые, как я полагаю, можно выделить в особое понятие «сексуальной кротости» [202] . «Ты хозяйка моя и повелительница, – пишет он жене, – ты владычица, а мне счастье подчиняться тебе… Часто очень тебя вижу во сне. Госпожа ты моя, а я тем счастлив… Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам всем приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вами разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и поработить меня теперь еще больше, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем буду я счастливее. Je ne demande pas mieux».
Было бы, однако, грубой ошибкой считать Достоевского только кротким или только мазохистом. В действительности же, чем более внимательно мы будем изучать его личность, тем яснее выступят перед нами, то в виде только намеков, то в форме вполне реализовавшихся реакций, проявления противоположного полюса. В воспоминаниях Горького о Толстом, помню, мне бросилась в глаза фраза, содержащая очень верное наблюдение: «мученики и страдальцы редко не бывают деспотами и насильниками». По тем же законам и кроткий (по преимуществу) Достоевский оказывается, в известных случаях жизни, способным на самые крайние проявления своевольного полюса.
Выше мы уже видели, как многообразны могут быть проявления «кроткого» полюса своевольно-кроткой полярности. Всестороннее изучение этой полярности показывает, что не менее многообразны могут быть и выявления ее своевольного полюса. Укажем хотя бы на различные проявления жестокости и деспотизма, в особенности деспотизма в сочетании с мелочной придирчивостью (различные формы «семейного деспотизма», «деспотичного бюрократизма» и т. п.). Что касается Достоевского, то для него наиболее частыми и яркими проявлениями своевольного полюса оказываются такие черты характера, как достигающие совершенно исключительного развития самолюбие, честолюбие и гордость. Однако это сказать еще мало, так как проявления указанных черт характера могут, в свою очередь, быть чрезвычайно различными. Подобно тому как кротость Достоевского могла принимать то героические формы кротости Иова, то напоминать жалкую приниженность Акакия Акакиевича, и проявления его гордости могли то подниматься до исключительно высоких и утонченных форм сохранения человеческого достоинства, то опускаться до самого мелкого тщеславия.
Если, как мы видели выше, удары судьбы способствовали выявлению кротких начал в личности Достоевского, то, с другой стороны, успех и удача пробуждали к жизни его своевольные потенции. Особенно сильно это сказалось при том успехе, который сопровождал появление в свет первого романа Достоевского «Бедные люди». Как не похож в это время тон его писем, по сравнению с тем, что мы видели выше, в частности в его письме к Гейбовичу. «Я познакомился с бездной народу самого порядочного, – пишет, например, он своему брату Михаилу. – Князь Одоевский просит меня осчастливить своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния, Панаев объявил ему что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и зашедши к Краевскому, вдруг [пр] [203] спросил его: [Где]. Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что Достоевский не захочет вам сделать чести осчастливить вас своим посещением». Оно и действительно так: [мерзавец] аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня [своим] величием своей ласки». (Письмо от 10 ноября 1845 г.)
В цитированном выше письме к Гейбовичу Достоевский также пишет о заведенных им новых знакомствах с высокопоставленными людьми, но насколько там его тон проникнут приниженной кротостью, настолько письмо к брату может служить образцом диаметрально противоположных состояний. Эти два письма – к Гейбовичу и к брату – могут служить иллюстрацией того, как велика могла быть у Достоевского амплитуда колебаний между различными проявлениями смирения и гордости.
