— Окей, все равно этот пиздюк сбежал, так что можешь расслабить ляхи, amiga, — недовольно буркнул Ваас, смотря на шумный водопад в нескольких десятках метров от нас. — Но впредь запомни умные слова, niña: либо убиваешь ты, либо убивают тебя. Закон моих гребаных джунглей, Mary.
— Я из животных могу пристрелить разве что кого-нибудь из твоих обезьян, — усмехнулась я, опираясь на руки позади себя и кивая на пиратов, которые тащили несколько крупных туш во внедорожники. — Ну, может, комара еще могу прихлопнуть и то подумаю десять раз…
— Значит питаться твой мелкий полосатый черт будет комарами, окей? — поднявшись с земли и разминая затекшие мышцы, бросил Ваас. — Да и ты хотя и жрешь немного, но смысл мне тратить на тебя добычу… Ты вегетарианка? — между делом спросил Ваас.
Подняв с земли бутылку с водой, он впился в ее голышко, продолжая смотреть на водопад впереди.
— Нет, — пожала я плечами, сдерживая улыбку в предвкушении реакции Монтенегро, которая последовала незамедлительно.
Чуть не подавившись водой, Ваас сплюнул ее в сторону и, вытирая рот, навис над моей головой, чем вызвал у меня дикий смех.
— ТОГДА ХУЛИ ТЫ ВООБЩЕ ВЫЕБЫВАЕШЬСЯ, MARY?! — в недоумении выкрикнул пират, привлекая внимание своих подчиненных.
***
В лагерь мы вернулись часам к двум. Погода портилась на глазах, и слабо бьющий по окнам бараков дождь постепенно превращался в очередной экваторский ливень. Свист и завывание ветра слышались ото всюду и звучали довольно жутко, особенно в условиях практически полного отсутствия на улице людей. Пираты попрятались по своим баракам, и только те, чьи обязанности требовали беспрекословного и наиболее важного исполнения, продолжали мокнуть и мерзнуть снаружи…
До самого вечера я так и не встретила Вааса, да и не горела особым желанием: порой от него действительно хотелось отдохнуть, впрочем, как и ему от меня. Бенжамина я благополучно отпустила и еще долго отходила от того, что произошло в том чертовом бараке.
Вот только вскоре все мои мысли свелись к одному, не давая покоя…
Близился закат. На улице еще было светло, но тень, надвигающаяся с западной стороны острова, свидетельствовала о приближении сумерек. Малиновый закат наконец окрасил серое, пасмурное небо, и теперь падал матовым отблеском на каждый нескрытый от него клочек земли, на каждое изукрашенное в графити здание и на лица всех тем пиратов, которые соизволили выйти на улицу после проливного дождя.
Я смотрела на него с высоты птичьего полета, сидя на крыше главного здания: забралась туда, чтобы лишний раз не маячить в одиночестве перед всеми этими чужими, ненавидящими меня людьми. Ветер здесь завывал еще сильнее, где-то за моей спиной скрипя железным флюгером, не понятно на кой черт здесь вообще поставленным. И море — море отсюда было видно лучше всего, и слышно оно было буквально как из морской раковины. Пиратские голоса и приглушенная в колонках музыка где-то внизу напоминали скорее тихий писк комара в сравнении с тем, что слышалось на крыше: с ветром, с морем, с шелестом высоких деревьев и пением птиц…
Из головы не выходила встреча с Арэсом этим днем. На миг мы встретились глазами издалека, но даже тогда я прочла в его взгляде знакомые горечь, вину и отчаянье. И все то, что произошло прошлым днем до момента сделанного мной глотка виски, всплыло в моей памяти яркими картинками, и, что страшнее, теми же, ничуть не притупившимися эмоциями. Я вновь почувствовала эту боль от осознания того, что больше одной из моих подруг нет в живых, и убил ее не кто-то из этих ублюдков, а близкий мне человек, человек, которому я доверяла больше, чем себе, убил ее Арэс. И я даже не знала, кто была та девушка.
Ника…
«Только бы это была не она! Знаю, как это звучит, но, Господи, только бы не она!» — молилась я, сжимая пальцами ржавую перегородку.
Я так скучала по ней — Боже, не описать словами, как же я скучала по ней! Я уже была готова принять любое мнение подруги обо мне, выслушать любое дерьмо, летящее в свою сторону, была готова простить любую ее ошибку и сама попросить прощения. За все: за ошибки, которые уже не исправить, за ту боль, что причинила ей, за то чудовище, в которое я превратилась в ее глазах.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Лишь бы она была жива…
Я стояла на этой крыше, а передо мной разливался желто-розовыми красками закат и бушевало море. Внутри возникло чувство дежавю: против воли в голове начали всплывать единственные счастливые воспоминания из моей жизни — тот самый последний вечер нашего тура, когда мы всей нашей группой устроили вечеринку на крыше отеля. Я вновь вспомнила лицо Евы, вспомнила, как мы так же стояли на краю крыши, любуясь закатом и бесконечностью моря. И сердце мое сжалось от осознания, что теперь я стою одна: Евы нет, нет уже давно и никогда больше не будет. Мне потребовалось столько времени, чтобы смириться с ее смертью, и вот снова в моей голове предательски закрались ранящие мысли о том, как сильно мне не хватало ее, как сильно я бы хотела, чтобы она оказалась сейчас рядом и взяла меня за руку, сказала, что все будет хорошо…
Ветер смахнул с моей щеки упавшую слезу — я сомкнула губы, хладнокровно смотря в сторону горизонта и утирая мои никому здесь в хуй не впившиеся слезы. Теперь к тяжелому принятию предательства Арэса прибавилось и мое чувство вины. Вины не только за то, что прожила целый день, не вспомнив о своих друзья, находившихся в плену у Цитры, но и вины за то, что все это случилось с ними только из-за меня…
Они были здесь ни при чем.
Я была нужна Цитре.
Я была настроена серьезно. Нужно было срочно поговорить с Ваасом — я не знала, как он отреагирует, что он скажет и насколько далеко пошлет меня. Но молчать я не могла: только пират и его люди могли помочь мне освободить друзей. В одиночку у меня ничего бы не вышло, так же, как когда-то ничего бы не вышло, не помоги мне ракъят.
Ракъят…
«Эти гнусные предатели заплатят своими жизнями, если хоть пальцем тронули моих друзей. Я всем им перережу глотки, если на их руки упала хоть капля крови когда-то близких мне людей…» — размышляла я, поднося зажигалку к дрожащим губам.
Я сделала затяжку, тут же закашлявшись от запаха ненавистного мной сигаретного дыма, и, наплевав на голос Монтенегро в голове, сделала еще одну.
« — Блять… Как можно себя этим травить?
— Все потому, что ты не пробовала, принцесса…»
Я пролезла под проржавевшими перилами, свешивая ноги с крыши и внимательно наблюдая за людьми…
Как же здесь все по-другому. И самое страшное, что только внешне. Не было этих выбеленных советских панелек, серых крыш пятиэтажек с одними лишь воркующими голубями и спутанными проводами, не было опустелых грязных дворов, заброшенных детских площадок, с чьих качелей осыпалась потрескавшаяся краска, и не было голых деревьев, ветки которых были покрыты февральским снегом…
Вместо привычной советской эстетики глаза мозолили яркие цвета, смесь пестрой зелени пальм и синего моря, неоновые блики лампочек, которые не выключались здесь даже днем, и исписанные в графити целые здания.
Серость сменилась красками — пустота сменилась обилием…
Но остались те же люди. Да, их кожа была смуглее моей, белой, даже бледной, словно я уже родилась трупом. Но это оказалось единственным нашим отличием — эти люди были такие же потерянные, с такой же безысходностью в глазах. Они не нашли смысла в жизни, просто боялись оборвать ее, а потому теперь их жизнь — это алкоголь, наркотики и музыка в плеере.
«Я оказалась на другом конце света. Сначала мне все казалось таким новым и волнительным…» — размышляла я, не отводя нечитаемого взгляда от мельтешащих где-то внизу человеческих силуэтов. «А теперь вижу, что все и везде в этом мире одинаково. Одинаково безнадежно…»
Страх.
Страх высоты, который так гложил меня, был мне необходим в ту минуту. Необходим, чтобы хоть как-нибудь избавиться от вновь проснувшегося и пожирающего меня внутреннего зверя, требующего выпустить его на свободу. Судорожно ударяя мизинцем по сигарете, я следила за тем, как одни частички пепла подхватывает морской ветер, и как другие, уверенно следуя законам физики, медленно удалялись от меня, стремясь к холодной земле. Голова кружилась: то ли от волнения перед размыленной высотой под моими висящими в воздухе ногами, то ли от ударившего в голову мерзкого запаха никотина.
