опять сведена в очень хорошем положении, и объяснительная к ней записка представлена мною для сведения Совету министров.
В первых числах октября при одном из посещений Столыпина он заметил, что я имею очень усталый вид, спросил, не думаю ли я отдохнуть хоть несколько дней перед началом новой страдной поры, и прибавил: «Все удивляются, как вас хватает на такую работу, но злоупотреблять выносливостью все же не следует».
У меня еще с лета была мысль проехать в Париж, чтобы запастись платьем на зиму, и я даже усиленно звал с нами мою старшую сестру, которая всегда была особенно близка моей жене, проехать с нами на короткое время, а если удастся, даже и не задерживаться в Париже более того, что нужно для заказа платья, а съездить на Южный берег, где ни жена, ни она еще не бывали.
Столыпин горячо поддержал меня и сказал об этом государю, который при следующем моем докладе, прежде чем я спросил его разрешения, прямо сказал мне в шутливом тоне: «Я командирую вас в Париж к вашему портному и прошу вас не отговариваться недосугом, потому что через месяц опять начнется ваша ужасная думская работа. Как только вы ее выдерживаете!»
Через три дня мы втроем с женою и моей сестрою в самом благодушном настроении выехали за границу.
При прощании со мною Столыпин опять не обмолвился ни одним словом о том, что замышлялось против меня, а Кривошеин приехал даже на вокзал проводить меня.
В Берлине мы узнали, что во Франции разразилась железнодорожная забастовка и поезда с Востока доходят только до Льежа.
Каким путем можно было добраться оттуда до Парижа, мне было совершенно неизвестно, и мы поехали дальше из Берлина просто наугад, вместо того чтобы задержаться в Берлине, как нам советовали сделать это те, кто пришел встретить нас на Фридрихштрассе.
Я послал только телеграмму в Париж (телеграф функционировал исправно) находившемуся там Утину с просьбой помочь, если только это возможно, добраться от Льежа, а из банка Мендельсона послали о том же депешу находившемуся в Париже моему приятелю, представителю этого дома — Фишелю.
В 7 часов утра подъехали мы к Льежу, и не успел остановиться поезд, как нас встретил Фишель, ночью добравшийся для встречи нас на автомобиле из Парижа, и передал, что нас просит к себе директор завода Кокериль, который приготовил нам автомобиль и доставит нас до Парижа без всяких приключений, потому что шоссейные дороги в полном порядке, и даже наш поезд пойдет до границы, но будет ли он иметь возможность продвигаться дальше по Франции — этого сказать никто не может, хотя забастовка протекает мирно и никаких нападений на поезда не делается, но рисковать не следует, потому что есть опасения, что просто могут высадить из поезда среди поля.
После обильного утреннего чая мы выехали в 10 часов утра из Льежа и совершенно благополучно, не задержанные нигде в пути, добрались к 9 часам вечера до Парижа, где нашли приготовленным для нас в гостинице «Лондон» на улице Кастильоне, то же самое помещение, которое мы занимали в 1906 году.
Бедный Фишель, выехавший следом за нами, отстал от нас в Седане, проплутал всю ночь, имел несколько остановок из-за поломки автомобиля и только рано утром следующего дня добрался до Парижа.
Мы пробыли в Париже всего одну неделю, в течение которой я имел возможность побывать в очень любопытном заведении палаты депутатов, собранной до срока, чтобы дать объяснение по поводу железнодорожной забастовки и принятых мер к ее прекращению.
Объяснения давал председатель Совета Бриан, но душою борьбы и тем, кому принадлежала мысль, впервые примененная в данном случае для срыва забастовки, был министр труда Мильеран, впоследствии президент республики, с которым произошло всем известное столкновение палаты в 1924 году.
Бриан лично давал объяснения. Левые встретили его криками, стучаньем пюпитров и не давали ему говорить. С величайшим спокойствием выдержал он все крики, начиная по нескольку раз одну и ту же фразу, и кончил тем, что заставил себя слушать, имел огромный успех и получил доверие, вопреки бешеным атакам левого сектора. Казалось, что министерство укрепилось и испытанный им первый опыт мобилизации всех военнообязанных железнодорожных рабочих, с призывом их на службу по закону военного времени и с преданием их военному суду в случае неявки, получил одобрение палаты.
Но пути парламентской логики поистине неисповедимы. Два дня спустя, по дороге в Монте-Карло, я прочитал в газетах, что министерство Бриана преобразовано. Из него выбыл Мильеран, которому принадлежала вся организация борьбы против забастовки, а весь кабинет, кроме него одного, остался у власти.
Мы ехали на автомобиле от Лиона до Монте-Карло два дня и приехали на место поздно вечером. Было совсем темно, и мы с величайшим трудом спустились благополучно с верхней корниш[24] к гостинице, и как не слетели мы с узкой дороги на одном из крутых виражей, мне совершенно непонятно.
Утром я отошел смотреть дорогу, по которой мы спустились, и не мог достаточно надивиться тому, как мы могли добраться без приключения. Когда мы вошли в гостиницу «Париж», то встретившая нас администрация не хотела верить, что мы ночью рискнули спуститься с верхней дороги — там и днем не принято было ездить тогда.
В Монте-Карло, где мы думали спокойно просидеть не более пяти дней, меня ждала немалая неприятность из министерства, а затем я едва не сломал себе там ногу, и вместо развлечения и отдыха получил только жестокую боль в ноге, с которой и вернулся домой через Берлин.
Едва мы успели водвориться в отведенных нам трех прекрасных смежных комнатах, как мне подали длинную шифрованную телеграмму за подписью моего товарища С. Ф. Вебера. Ключ от шифра у меня был с собою, я знал способ расшифровки его, но большим искусством по этой части не обладал. Большая часть ночи ушла у меня на разбор телеграммы, и когда я воспроизвел, уже в четвертом часу утра, точный и полный текст ее, то мне пришлось испытать немалое чувство возмущения.
Оказалось, что в первом заседании Совета министров, тотчас после моего отъезда, П. А. Столыпин после открытия заседания обратился
