нему по спешному делу. Разрешение было дано, и он немедленно уехал от меня.
Не прошло и часа времени, как Столыпин позвонил ко мне и попросил меня зайти к нему вечером, сказав, что он просто ошеломлен тем, что только что узнал.
Вечером я пришел в Елагинский дворец и нашел Столыпина в величайшем волнении. Он сказал мне, что просто не знает, как ему лучше поступить: ехать ли немедленно к государю или обождать два дня до его очередного доклада и попытаться отговорить государя от принятого решения, а до того повидать Сухомлинова и склонить его на то, чтобы он не торопился передвижением воинских частей, еще не выступивших в путь?
Я высказывал ему, что лучше избрать второй путь, и просил только найти способ не обнаруживать в этом случае Поливанова, а сослаться хотя бы на то, что он получил донесение одного из губернаторов, сообщившего ему о возникающих затруднениях в спешном приискании и приготовлении помещения для войск. Я привел ему также аргумент, все время волновавший меня, а именно — неизвестность того, принята ли такая мера с ведома нашего союзника Франции, или она явится сюрпризом для нее, как стала для нас.
Столыпин особенно отметил эту мысль и обещал держать меня в курсе того, что ему удастся сделать.
Через день мы снова свиделись с ним, после того, как он имел возможность переговорить с Сухомлиновым, и он сказал мне только: «Этот человек совершенно невменяем. Представьте себе, что он объяснил мне, что никакого упразднения крепостей сейчас и не предполагается, как не предполагается и вывода войск на Восток, а проектирована чисто теоретическая мера о том, как мы поступим, когда у нас будет разработан мобилизационный план № 18, что, может быть, последует через 5–6–7 лет, а теперь все остается по-старому, только будет выведено на Восток несколько артиллерийских бригад, которые формируются вновь и не имеют себе помещения на Западе». Он прибавил, что говорить с ним безнадежно, так как он, видимо, и сам ничего не знает, а только подписывает то, что ему подсовывают. Остается единственная надежда на то, что, может быть, государь задержит его бессмысленные бредни или поймет, что без соглашения с союзником мы не имеем права перепутывать наших карт.
Два дня спустя Столыпин опять позвал меня к себе и передал мне, что и государь смотрит на утвержденный им доклад как на меру отдаленного будущего, заверил его, что никакого разоружения крепостей он не допустит и прямо заявил уже будто бы Сухомлинову, что все меры по осуществлению этого плана должны быть заранее доведены до сведения французского Генерального штаба, и все сношения с последним должны идти при самом близком участии министра иностранных дел и председателя Совета.
На этом и окончился этот вопрос в его формальном положении. Ни со Столыпиным, ни потом со мною никто не сказал ни одного слова. Не обмолвился со мною и в 1913 году генерал Жоффр, в бытность его в Петербурге.
На самом же деле разоружение крепостей производилось и в 1911, и в 1912 году, но никаких сведений об этом до меня официально не доходило, и затем мне стало известно лишь уже в 1914 году, что столь же спешно началось восстановление их, когда мы, вне всякого плана № 18, не только не оттянули наших войск из Привислянского выступа, а сами, идя на выручку нашего союзника, повели наступление на западном направлении в Восточную Пруссию, оттянули на себя часть германских корпусов с французского фронта, спасли положение Франции, но затем закончили наше наступление в августе 1914 года разгромом армии Самсонова при Сольдау.
А когда в 1915 году шли кровавые бои за Варшавою, на Бзуре, и все мы лихорадочно ждали переменчивых вестей о них, не раз на ум приходило воспоминание о том, какую роль сыграло в этом отношении то, что произошло у нас в 1910 году.
Судить об этом теперь я не имею никакой возможности, потому что в моем распоряжении ни тогда, ни впоследствии не было никаких сведений — их не признавалось нужным сообщить правительству, а тем более министру финансов.
Столыпин уехал в конце августа в Западную Сибирь, согласившись со мною незадолго до отъезда по главным разногласиям моего ведомства с его сотрудниками по всем сметным расчетам.
Вернулся он из поездки в прекрасном настроении в половине сентября. Еще до первого заседания Совета министров он попросил меня зайти к нему, чтобы поделиться впечатлениями, и долго рассказывал обо всем, что видел и слышал, не раз повторяя, каким ключом бьет в Сибири жизнь, как богатеет край и как перерождается там все, что переселяется с коренной русской земельной тесноты, какое для него будет счастье доложить об этих незабываемых впечатлениях государю и сказать ему, что еще 10 лет мира и дружной работы правительства, и Россия будет неузнаваема.
Но уже и теперь ясно всякому, если только он не слепой от рождения, как быстро справилась страна с последствиями войны и революции и какими гигантскими шагами идет она вперед.
«Как отрадно это должно быть вам, — сказал он, — кто был главным работником этого подъема и такого превращения за какие-нибудь шесть лет, и как смешно мне слышать, когда критикуют вас и обвиняют в скупости и отстаивании одних казначейских интересов. Я теперь более никого не слушаю, и мне самому бывает стыдно предъявлять вам все новые и новые требования, когда я вижу на каждом шагу, как быстро растут у нас расходы по всем ведомствам и какою щедрою рукою дает казна средства на все действительно необходимое».
И опять же и тут Столыпин не сказал мне ни одного слова про Крестьянский банк и про необходимость оторвать его от Министерства финансов.
Молчал и Кривошеин, как ничего не говорил мне и Хрипунов, хотя я расспрашивал его не раз, что говорили ему спутники Столыпина и Кривошеин относительно виденных ими хуторов, поселенных на землях Крестьянского банка. Ответ его был только — ничего, кроме самого лестного, да вечного припева о необходимости вдохнуть в политику банка больше землеустроительного увлечения, потому что без него все дело пойдет неизбежно слишком медленно и рутинно.
Прошло еще недели три. Сметная работа была окончена, роспись
