— Бертран! Бертран! — кричал он.
Но Бертран легко уклонялся от схватки, и старик в бешенстве заметался по комнате, потрясая оружием:
— Бертран! Где ты, убивец? Ты опять за свое, душегуб?
Натыкаясь на мебель, он прошел зигзагами через все просторное помещение, размахивая ножом и не переставая кричать: «Бертран! Бертран, где ты?», а все те, кто попадался ему на пути, в ужасе торопились назвать ему свое имя или поспешно отступали в сторону. Так он добрался до сына и, схватив его за рукав, хриплым от ярости голосом заорал:
— Ты кто?
— Это я, отец. Успокойтесь, а то они всех нас перебьют.
— Ты ранен?
— В руку! Как раз в ту, за которую вы держитесь; отпустите — мне больно.
Слепец вскрикнул и, выпустив руку Жака, выронил и нож.
Бертран, оттолкнув ногой его оружие, невозмутимо произнес:
— Ты сам этого хотел, Жак.
— Вор, убийца! — ответил ему старик.
— Ни то, ни другое, приятель, — возразил Бертран. — Но я всегда добиваюсь своего — уж кому, как не тебе, это знать. Если бы Жак не взялся за оружие, то с ним бы ничего не случилось. Как аукнулся, так и откликнулось.
— Придет и твой черед, — прошипел папаша Брюно.
— Если Богу будет угодно…
— И вы смеете взывать к Нему после такого преступления? — возмутилась сестра Анжелика.
— Да, сестра моя, — ответил Бертран. — Ибо я — не то, что некоторые, я не причиняю зла ради зла и не стреляю в тех, кто мне не угрожает.
— Да, ты их просто грабишь, — возмущенно проговорил слепец; старик считал разбой еще более тяжким грехом, чем даже убийство, ибо не признавал никаких политических оправданий, из-за которых шуаны подняли свое восстание.
— Да, кстати, — вспомнил Бертран и обернулся к Луицци, — вы, конечно, и есть тот самый ограбленный путешественник; так вот, могу поклясться всеми святыми, что, если это сделал кто-то из наших, он будет сурово наказан. И тогда никто не скажет, что мы разбойничаем на большой дороге.
Меж тем Марианна и сестра милосердия уже разрезали куртку Жака, оголив его рану. Они начали ее промывать, а Бертран опять присел на стул. За недостатком дров огонь в очаге почти погас, и только язычок пламени в лампе, мерцавший от врывавшегося через открытую дверь ветра, грустно и уныло высвечивал горестную картину происходившего в крестьянском доме. Бертран вновь заговорил, обратившись к Луицци:
— Так где, вы говорите, вас обчистили?
— Не могу вам точно сказать… — в смятении выдавил из себя барон, растерявший остатки присутствия духа перед лицом новой и столь непривычной ему опасности.
— Но, в конце концов, сколько вы успели проехать от Витре?
— Не знаю, я спал в экипаже…
— Не надо так трястись, — ободряюще улыбнулся шуан, — никто вас здесь ни в чем не упрекает, никто вам не желает зла; скажите, что они у вас забрали?
— Ну, — совсем заплетаясь языком, произнес барон, — документы, деньга…
— Какие именно документы? Сколько у вас было денег?
— Паспорт… и письма…
— А денег?
— Но я не помню…
— Как это? Не помните, сколько было при себе денег?
— Что-то около двух тысяч франков.
— Золотом или ассигнациями?
— Золотом. — Барон начал отвечать быстрее, пытаясь скрыть волнение.
— А в каком экипаже вы ехали?
— В почтовой карете.
— Какой? Они бывают разными. — От изучающего взгляда Бертрана Луицци бросило в дрожь.
— То была… коляска… закрытая…
— Так! И у вас был конечно же багаж или дорожные чемоданы?
— Да, да.
— И что было в чемоданах?
— Но, — пожал плечами барон, — что бывает обычно в чемоданах… Белье, одежда…
— Я спрашиваю только потому, что хочу вернуть вам все в точности, за исключением оружия, если оно у вас было; вы все получите обратно, как только я узнаю, кто совершил этот наглый грабеж.
Последняя фраза Бертрана прозвучала не как вопрос, и Луицци счел за лучшее промолчать, а шуан продолжил:
— Ваше имя, сударь?
— Мое имя? Но… — Барон запнулся. — Я не могу… Не хотел бы его здесь называть…
— Мы все равно узнаем его из вашего паспорта, — хмыкнул Бертран, — если, конечно, он у вас был.
— Как мне кажется, — до барона начало доходить, в сколь незавидное положение он поставил себя собственной ложью и колебаниями, — вам мало разницы, кто я такой. Я не требую у вас ни коляски, ни денег, ни багажа; отпустите меня на все четыре стороны — это все, что я хочу.
— Обязательно, сударь, а как же, — иронично заметил шуан. — Вы меня убедили. Что-то не очень похоже, что вы сильно переживаете, потеряв такую прорву денег и коляску.
Едва он закончил эту фразу, как в комнату, запыхавшись от бега, влетел посланный Жаком на почтовую станцию мальчишка-подручный.
— А, Бонфис! — приветствовал его Бертран. — Ну что, выполнил поручение хозяина?
Паренек увидел раненого Жака и застыл, опустив голову.
— Ты будешь отвечать или нет? — уже не скрывая ярости, заорал Бертран. — Я слышал, как на распутье у креста Везье этот проходимец рассказывал свою байку папаше Брюно, и знаю, куда тебя послали! Говори же, что ты узнал?
— Я, — испуганно забормотал Бонфис, — я все вам скажу. В течение двух дней ни одна почтовая коляска не проезжала через Витре.
— А я и не сомневался, — хмуро произнес шуан. — Эй, парни, ну-ка свяжите этого типа, как теленка — за все четыре лапы, и окуните в самую топкую трясину!
— Меня? Но почему? — вскрикнул Луицци, отступая перед ворвавшейся в комнату полудюжиной вооруженных крестьян. — За что?
— За то, что именно так мы поступаем со шпионами.
— Но я никакой не шпион, я вообще здесь… случайно.
— Тогда кто ты такой, последний раз спрашиваю? — грозно спросил Бертран.
— Я… Мое имя — барон де Луицци.
— Барон де Луицци! — повторил вдруг женский голос. Сестра Анжелика быстро подошла к Арману, внимательно всматриваясь в его лицо. — Вы — барон де Луицци?
— Да, Арман де Луицци.
— И правда, — задумчиво сказала монахиня, — да, все верно…
— Но кто вы, сестра моя? Разве мы с вами знакомы? Или вы видели меня там… откуда я только что вышел?
— Я не знаю, откуда вы вышли, — ответила Анжелика, — а я… я… Но вы, должно быть, уже забыли меня — десять лет прошло… Мне нужно поговорить с вами, Арман, хоть и встретились мы слишком поздно…
Пока барон, неожиданно спасенный этим вмешательством, пытался отыскать в памяти имя девушки со столь поразительно знакомыми ему чертами, Бертран, подойдя к ним, спросил сестру Анжелику:
— Так вы знаете этого человека?
— Да.
— Ручаетесь?
— Да.
— Что ж, пусть остается. А нам пора. — И Бертран громко отдал приказ: — Пошли, парни — скоро рассвет.
— А офицер? С офицером-то что? — раздались голоса оставшихся у дверей шуанов.
— Носилки готовы, ведь так? Забирайте, но поаккуратней, не нужно зазря причинять ему боль.
Старик Брюно приподнялся со стула и сказал Бертрану:
— Сегодня ты сильнее, Бертран; но смотри — настанет мой день.
— Уймись, калечный, — ответил шуан, — а то моим ребятам лишь бы повод найти — подпалят твой дом и выпотрошат закрома. Я и так из кожи вылез, можно сказать, чтобы обойтись без крайностей.
Жак, в окружении слуг и жены, промолчал; все они потеснились в глубину комнаты, Луицци и сестра милосердия тоже посторонились, чтобы пропустить носилки с офицером. В тот момент, когда раненого пронесли перед Анжеликой, она взглянула на него и, отшатнувшись, в ужасе ахнула:
— Анри!
Раненый, немного приподнявшись, также вскрикнул и, рухнув без сил обратно, простонал угасающим голосом:
— Каролина! Каролина!
Несшие его шуаны остановились, но по знаку Бертрана продолжили свой путь, а монахиня бросилась на шею Луицци с возгласом:
— О, брат мой! Брат!
II
Монастырская интрига
«Каролина! Каролина!» — повторял про себя Луицци с изумлением, ибо это имя не вызывало у него ничего, кроме туманного образа, подобного тем смутным обрывкам воспоминаний, что возникали у него при взгляде на лицо девушки. «Каролина! Каролина!» — повторял он, не придав значения произнесенному ею слову «брат», поскольку сам называл монахиню сестрой.
— Как! — со страданием в голосе воскликнула девушка. — Вы и теперь не припоминаете?
Она вдруг осеклась, оглянувшись по сторонам, и Жак, заметив это движение, поспешно предложил:
— Если вам есть о чем поговорить наедине, то вторая комната — к вашим услугам; надеюсь, что теперь уж вам никто не помешает.
Монахиня любезным поклоном поблагодарила Жака и первой вошла в соседнее помещение.
— Господи! Неисповедимы пути твои!
Луицци последовал за ней; прикрыв дверь, он подошел к сестре Анжелике:
