лицо этого человека, сложившего губы в умильную улыбку, не кажется достойным великолепия герцогских одежд. Несравненно изысканнее и живее облик, поза, жест апостола Петра, испрашивающего благословения для своего протеже не у самого Христа, а через посредничество Девы Марии. В правой руке у Петра ключи Царства Небесного, которые Христос обещал дать Петру[1059]. Но на голове его папская, а не епископская тиара, которая подобала бы ему как первому епископу Рима. Не выражено ли тем самым желание Бурбонов заручиться перед Христом поддержкой не только Девы Марии, но и папского Рима?
Переведите глаза на правую створку триптиха – и вам не понадобится исторических сведений, чтобы понять, кто в действительности правил тогда герцогством Бурбонским: столь надменно вскинула брови дочь Людовика XI, столь целеустремлен и тверд взор ее слегка прищуренных глаз, столь своенравны очертания маленького рта. Вот кому к лицу роскошная одежда. На Анне Французской корона герцогини и головной убор замужней женщины, широкая, шитая жемчугом и драгоценными камнями лента, скрывающая волосы. Пусть плащ с перевязью на груди уже вышел из моды, зато эта деталь наряда повторяет одеяние самой Мадонны. Позади нее стоит, стараясь во всем подражать матери, семилетняя Сюзанна. А над ними обеими возвышается святая Анна, поза и жесты которой с очаровательной женственностью варьируют повадку святого Петра. Одета она как знатная монахиня, но на ее лице играет едва уловимая этикетная улыбка опытной придворной дамы, привносящая светский шарм в сцену, где никто, кроме нее, не чувствует себя непринужденно[1060]. Современный зритель, смотрящий на «Муленский триптих» в ретроспективе, волен воспринимать куртуазную мимику святой Анны как предвестие блестящей эпохи Фонтенбло.
Услада короля
«Мы приняли решение создать здесь в будущем нашу резиденцию, чтобы получать удовольствие от названной местности и от охоты на лис, рыжих и черных…»[1061] Это намерение молодого Франциска I предопределило судьбу Фонтенбло – старинного охотничьего угодья французских королей с замком, превратившимся к тому времени в руину[1062].
После победоносного итальянского похода 1515 года Франциск I – самый благополучный государь христианского мира. Гуманисты наперебой славят его, воспевают эпические сюжеты из истории Франции и не уступают друг другу во все новых доказательствах превосходства французов над прочими народами. Он первый в истории Европы король, к которому положено обращаться не иначе как «Ваше Величество»; прежде так титуловали только императоров. На пике самоупоения он предлагает немецким курфюрстам себя в качестве преемника умершего Максимилиана I. Но курфюрсты сажают на императорский трон Карла Испанского.
Новый поход в Италию не принес ничего, кроме сокрушительного поражения в битве при Павии, завершившейся для Франциска личным позором: испанский солдат Хуан де Урбиета, придавив ногой поверженного наземь короля, приставляет шпагу к его груди. В августе 1525 года испанцы доставляют пленника в Мадрид. Его сопровождают пятнадцать французских генералов, два камергера, шесть мажордомов, два поэта, летописец, множество слуг, поваров и шут; за ними едут в роскошных каретах знатные дамы; замыкают процессию повозки с багажом в более чем пятистах сундуках. Он едет верхом с насмешливой улыбкой. Карл V отводит ему лучшие залы королевского замка Алькасар, приказав украсить их самыми дорогими шпалерами из собственных покоев[1063]. Из этой-то роскошной тюрьмы Франциск патетически взывает к своей матери Луизе Савойской: «Потеряно все, кроме чести».
Выпущенный через полгода из мадридского плена, где он оставил заложниками маленьких сыновей[1064], Франциск вынужден расстаться с имперскими амбициями, но не с желанием восстановить престиж французской короны и славу королевства. Он направляет свою неуемную энергию на укрепление королевской власти, на создание исправно работающей бюрократии, на гуманистическое просвещение подданных, на придание блеска своему двору. Он щедрый покровитель ученых и поэтов, главный меломан и меценат королевства, неутомимый создатель новых резиденций[1065].
В свое время Карл VII продемонстрировал упрямым сеньорам, как легко порох превращает их грозные замки в груды мусора. Франциск перестраивает старые и строит новые замки как дворцы, предназначенные не для обороны, а для отдыха и наслаждения. Они спускаются на равнины, широко раскидываются среди лесов, отражаются в реках, впускают внутрь себя солнце. Чтобы королевский быт стал образцом и нормой для подданных, он должен быть прозрачен, он должен стать публичным ритуалом.
До конца 1530-х годов у Франциска не было любимой резиденции. Единовластный государь огромной страны, он вынужден демонстрировать себя повсюду, чтобы создавать мистическую видимость постоянного присутствия своего тела на всей французской земле. Из года в год Франциск совершает в среднем по пять переездов в месяц из города в город, из замка в замок. «И это король? Скорее можно было бы сказать, что это рыцарь, странствующий, как паладин из романа, по горам, по долам[1066]. Дон Кихот, дополненный и исправленный Вечным жидом. Ну а двор? Двор – он следует за королем. Двор – на больших дорогах, в лесах, на берегах рек, на возделанных полях. Это не двор, это караван. 〈…〉 Двенадцать тысяч лошадей. Три или четыре тысячи человек, не считая женщин (из которых не все были женщинами достойного поведения). Этот двор составлял небольшую армию, живущую своей особой жизнью, снабженную всем, что ей было нужно. В своем движении… эта армия влекла за собой поставщиков продовольствия: мясников, торговцев птицей, рыбой, зеленью, фруктами, хлебом; торговцев вином оптом и в розлив, поставщиков сена, соломы, овса; толпу псарей, доезжачих, служителей при собаках, сопровождающих тележки с сетями и ловушками; сокольничьих. Люди, прислуживающие за столом; два иноходца, на которых едут бутылки для королевской трапезы, для обер-гофмейстера и камергеров; повара и фигляры королевского дома, развлекающие короля в отведенные для этого обычаем дни веселыми плясками; наконец, скороходы и конные гонцы, дюжие наездники, всегда готовые скакать во весь опор из самой глубины Оверни или Бургундии к ближайшему морскому побережью за устрицами, мидиями и морской рыбой – чтобы король мог поститься. Необходимость постоянно следовать за этим „летучим лагерем“ приводила в отчаяние итальянских послов. Один из них, Марино Джустиньяно, ставший послом при короле в 1535-м… пишет в донесении венецианскому сенату: „Мое посольство продолжалось сорок пять месяцев… Я почти все время был в пути… Ни разу за это время двор не оставался на одном месте и двух недель кряду…“ 〈…〉 Большинство дворян – я имею в виду тех, кто принадлежал уже к
