ответ за человеческие мысли и деяния. Так книга обнаруживает свою трансгрессивность – прорыв в неведомое и невозможное, пребывание на границе живого и неживого, причастность к духу и плоти. Увенчанная мертвой головой, она застыла в состоянии вечного перехода.
Пройдет еще немного времени – и другой неизвестный художник почтит память Якопо Лигоцци макабрическим натюрмортом с милой дамской головкой, отделенной от тела и наполовину замещенной черепом с выползающей из него змеей. Но это уже вычурная и подчеркнуто игровая стилизация, отглянцованная эпохой Просвещения. Эпохой, которая реконструирует и переосмыслит иллюзию возможности миропознания. Эта версия некрогламура еще ближе к современной – вульгарно китчевой, но парадоксально правдивой. Тихим отголоском шокирующего сюжета Лигоцци станет и «Натюрморт с цветами в вазе», такой неожиданный в жизнерадостной живописи французского художника Луи-Леопольда Буальи. И хотя на книге не отсеченная человеческая голова, а трупики птиц, ассоциации схожи.
Книга-фикция и книга-фантом
В художественной литературе дискредитация авторитета книги и разоблачение библиократического мифа ассоциируются прежде всего с образами Фауста и Дон Кихота. Доктор Фауст разочарован в книжной премудрости, осознав ее бесполезность для постижения сокровенных тайн мироздания. Чтение побуждает людей к великим свершениям, но не может превратить в богов. Книга осмысляется героем как фикция разума и духа.
«Долго сражался Фауст с мыльными пузырями метафизики, блуждающими огнями морали и призраками богословия, но найти твердые, незыблемые основы для мышления своего ему не удалось», – пишет Фридрих фон Клингер в романе «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад» (1791){22}. Власть книги оказывается иллюзорной, но, чтобы обнаружить и обличить эту иллюзию, герою приходится пройти тернистый путь учености. Эта иллюзия демонстрирует не только тщетность попыток познания мира, но и опасность самих книг как источников смятения души.
Фауст в трактовке Клингера «изобрел легкий способ тысячами множить книги, эти опасные игрушки людей, распространяющие среди них безумие, заблуждения, ложь и ужас, а также возбуждающие гордость и мучительные сомнения»{23}. Упрощенно образ Фауста – это образ библиократа-ученого, утратившего веру в свой фетиш. Здесь библиократия представляется увеличительным стеклом, позволяющим исследовать натуру «книжного человека», и одновременно правдивым зеркалом, отражающим его поступки.
Рикардо Балака-и-Орехас-Кансеко.
Библиотека Дон Кихота. 1874. Дерево, масло[70]
Дон Кихот, напротив, пребывает во власти книжных иллюзий, стирая границы между литературой и жизнью. Культурологическая функция этого персонажа точно и емко сформулирована Мишелем Фуко в философской работе «Слова и вещи» (1966): «Дoн Кихoт читает миp, чтoбы дoказать пpавoту книг»{24}. Доказательство это основано не на рациональности, а на фантазии. Благородный идальго воображает ветряные мельницы страшными великанами, а стадо баранов – сражающейся армией. «Стада, служанки, пoстoялые двopы oстаются языкoм книг в тoй едва улoвимoй меpе, в кoтopoй oни пoхoжи на замки, благopoдных дам и вoинствo, – развивает свою мысль Фуко. – Этo схoдствo неизменнo oказывается несoстoятельным, пpевpащая искoмoе дoказательствo в насмешку, а pечь книг – в pасплывчатoе пустoслoвие».
Сервантес не столько иронизирует над массовым увлечением рыцарскими романами и над тем, что в современном мире получило название букливинг (book – «книга» + live – «жизнь» = «жизнь по книгам»; книгозависимость, подражание литературным персонажам), сколько художественно реконструирует приемы создания библиоиллюзий. Ключевой эпизод – гибель в огне библиотеки Дон Кихота стараниями ключницы. Священник с цирюльником решают замуровать вход в книгохранилище и объявить идальго, что «некий волшебник вместе со всеми книгами похитил и комнату».
Что в итоге? Абсурдный и вместе с тем виртуозный обман становится для Дон Кихота не исцелением от библиофильского недуга, а лишь продолжением литературной грезы, «иллюзией иллюзии». Недоуменно ощупав стену, которая прежде была входом в библиотеку, герой обращается за разъяснениями к ключнице. Ее ответ обезоруживающе прекрасен: «Нет у нас теперь ни книг, ни хранилища, все унес дьявол». Библиовселенная превратилась в фантом. Наваждение, призрак, морок – кому как больше нравится.
«Есть нечто жуткое в книжных шеренгах, и лишь привычка притупляет в нас это ощущение. Каждая книга – мумия души, облаченная в погребальные одежды из кожи и типографской краски», – размышлял Артур Конан Дойл в эссе «За волшебной дверью» (1907){25}. Не о том же самом размышлял Арчимбольдо, складывая своего «Библиотекаря» из томов-кирпичиков? И, возможно, хотел поведать Лигоцци своими макабрическими натюрмортами?
Прочитать книгу – все равно что прожить отдельную жизнь. Финал книги подобен завершению земного пути. Но что делать, если сама книга становится мертвой буквой?
Глава 5. Обнажение формы: От псевдокниг к библиоманекенам
Неизвестный мастер Южногерманской школы.
Открытая литургическая книга. Перв. пол. XVI в. Дерево, масло[71]
Параллельная библиовселенная
В густонаселенном мире живописных обманок издавна обитали не только нарисованные книги (гл. 1), но и вырезные. Появившиеся в эпоху Ренессанса, они дали начало причудливому барочному искусству библиомуляжей и предвосхитили важнейшие идейно-эстетические тенденции последующих столетий.
Один из самых ранних и самых примечательных образцов – шедевр братьев Лимбург. Прославленные нидерландские миниатюристы Поль, Эрман и Жанекен Лимбурги, придворные мастера герцога Беррийского, торжественно преподнесли ему покрытую белой краской деревянную доску в форме искусно иллюминированного манускрипта. «Книга из цельного куска дерева, подделанная под настоящую, но в которой нет ни единого исписанного листа, переплетенная в белый бархат с позолоченными застежками и с гербами монсеньора» – таково ее описание в каталоге герцогской библиотеки{26}.
Примечательно, что псевдокнига Лимбургов не содержала никакого текста, – это был собирательный образ или наглядная модель, предметная абстракция. Библиофильский фокус. Копия книги, не имеющей оригинала. Том-симулякр. Не менее примечательно, что те же братья Лимбург трудились над одним из величайших шедевров, ныне известным как «Великолепный часослов герцога Беррийского» и по праву считающимся эталоном синтеза содержания и оформления книги.
Созданные в одну эпоху и предназначенные для одного человека, эти работы фактически задали два направления искусства книги (традиционное vs экспериментальное) и два модуса ее существования (подлинное vs иллюзорное). Описание псевдокниги датировано 1 января 1410 года – эту дату можно считать условной точкой отсчета альтернативной истории книжной культуры. Началом конструирования параллельной библиовселенной, все более далекой от ее изначального замысла. Завязкой сложносочиненного приключения, персонажами которого становятся всевозможные имитации, подобия, эрзацы, фейки, претендующие на право называться книгами.
Логическим продолжением идеи братьев Лимбург можно считать так называемые миссальные картины (англ. missal paintings): около двадцати иллюзионистских изображений литургических книг, написанных на деревянных досках в позднеренессансный и раннебарочный периоды. Гиперреалистичность этих работ поражает воображение даже современного зрителя, избалованного и пресыщенного визуальными эффектами. Вероятнее всего, на этих панелях запечатлен миссал. Во всех сохранившихся версиях присутствуют одиннадцать инициальных миниатюр и два фрагмента нотной записи; различаются лишь мелкие детали и цветовые оттенки.
Одну из таких работ приписывают Лудгеру том Рингу Младшему, немецкому художнику Позднего Возрождения, либо вовсе неизвестному фламандскому мастеру. На глухом черном фоне дубовой панели 70 × 65 см словно парит в пустоте рукописная книга в натуральную величину. Художник запечатлел страницы в моментальном движении, словно листаемые невидимой рукой или растрепанные внезапным сквозняком. В искусствоведении этот прием рассматривается как прообраз фотографической техники снапшот (англ. snapshot – «мгновенный, моментальный снимок»).
Лудгер том Ринг Младший (возможно).
Открытая литургическая книга. Ок. 1510–1570. Дерево, масло[72]
Изображенный на приоткрытой миниатюре череп и выглядывающая из-под красного плаща нога позволяют опознать сцену Распятия с Иоанном Евангелистом, стоящим рядом с крестом. На страницах виден записанный в две колонки текст в готической манере. Внимательно присмотревшись к каллиграфическим строчкам, мы обнаружим нечто любопытное: это текст на вымышленной латыни и потому нечитаемый. Нарисованный миссал лишь компилирует узнаваемые элементы оформления настоящего миссала, воспроизводит его дизайнерские характеристики. Двойной обман! Очередная копия без оригинала. Искусствоведы озадачились и после некоторых раздумий занесли этот арт-объект в музейный каталог как «художественно-исторический курьез».
Более поздняя версия начала XVII века, чуть меньшего размера (42 × 54,5 см), но такого же
