Особым делом занимался Лукреций Кар. Его отводили в отдаленный отсек, где блестели мензурки и колбы, пламенели горелки, булькали змеевики. Работники в медицинских масках сыпали порошки на аптекарские весы, фильтровали цветные жидкости, сушили выпадающие осадки. Лукреций Кар был занят производством каких-то уникальных возбудителей, рецептом которых владел один он. Он возвращался после работы в спальный отсек, производил впечатление помешанного, ночью смеялся и читал наизусть стихи.
Серж догадывался, что в огромном подземном лабиринте существуют и другие лаборатории, цеха, производства, удаленные с поверхности земли, где им противопоказан свет солнца. Для обслуживания этих адских производств отлавливались люди, превращались в рабов и спускались в преисподнюю. Среди них оказался и Серж. Но его сошествие в ад не было случайностью. Имело таинственную причину.
Его сосед по койке белорус Андрей – светлая щетина на худом длинноносом лице, синие глаза под широким упрямым лбом – отличался от остальной подавленной и безвольной массы непрерывным сопротивлением, которое он оказывал угнетающим обстоятельствам. Он не давал места унынию, взбадривая себя ироническими высказываниями в адрес охраны, китайца Сена, бессловесных, понурых таджиков. Он не позволял себе безропотное прозябание, в котором таяли воля и надежда на избавление, и находился в постоянном движении, перемещаясь между койками, делал гимнастику, безукоризненно, как истинный военный, заправлял утлую постель. Сержу казалось, что Андрей к чему-то готовится, что-то высматривает, что-то непрерывно просчитывает. Старался держаться к нему поближе, заряжаясь его энергией.
– Ты что, знаешь, как отсюда удрать? – спросил он Андрея.
– Если есть ход сюда, значит, есть ход отсюда.
– Что ты задумал?
– Еще не знаю. Но задерживаться здесь не намерен. Меня там ждут, наверху.
– Кто ждет?
– Товарищи ждут. Батька Александр Григорьевич Лукашенко ждет.
– Ты думаешь, ему есть до тебя дело?
– Батьке до всех есть дело. До каждого белоруса, каждого русского, каждого украинца. Он всем нам батька, а мы, славяне, все его сыны.
– Чем же он прославился, батька?
– Нас, славян, мусором забросали. Особо вас, русских. Да и украинцев тоже. Такая гниль и погань правит, что скоро от народов ничего не останется. Батьку Бог славянам послал, чтобы он нас, славян, спас, снова в одно государство свел, – и мы стали могучим народом.
– Как же это батьке удастся?
– Это разговор особый. У нас в Беларуси, в монастыре, старец живет. Он говорит белорусам: «Берегите батьку. Он Богом дан. Он дивный славянский цветок, который в пустыне расцвел. Он для славян звезда Вифлеемская». Батька меня ждет наверху. – И Андрей мечтательно улыбнулся и стал ходить между коек, делая гибкие тигриные повороты, когда утыкался в стену.
Таджик Раджаб вызывал у Сержа сострадание своим щуплым, как у мальчика, телом, умоляющим слезным взглядом, неодолимой нескрываемой тоской, которая снедала его, и он таял, худел, смотрел своими выпуклыми чернильными глазами, ожидая чудесного избавления.
– Ты, Раджаб, слезами, как сосулька, растаешь, – пробовал его утешить Серж, подсаживаясь рядом на железную койку. – Вот увидишь, скоро нас отсюда отпустят. ОМОН ворвется, охрану на землю положит, китайцу Сену башку оторвет. Давай терпеть.
– Мне долго терпеть нельзя. Мне кишлак ехать надо. Папа больной лежит, умирает. Очень плохой болезня, весь такой, как веточка, стал. Мама лечила, ягоды, цветы в чай варила. Болеет. Мулла лечит, три дня Коран читал. Болеет. Врача из Душанбе привозил, он смотрел, слушал. «Нету Душанбе такой лекарства. Надо Москва покупать». Москва приехал, работал много. Землю копал, снег рыл, камень клал. Заработал, лекарства аптека купил. Надо домой ехать, папа лекарства дать, здоровый стать. Поймали меня, били, сюда привели. Лекарство нету. Папа умрет. Папа жалко.
Он сидел, вздрагивал худыми плечами, и слезы бежали по серому лицу и клочковатой бороде.
Лукреций Кар привлекал Сержа своей безволосой сияющей головой, которая была накалена настолько, что не нуждалась в согревающем волосяном покрове. Надбровные дуги придавали лицу первобытную мощь, а рыжие солнечные глаза постоянно смеялись, как у язычника, который славил земные стихии и природные чудеса. Казалось, рабская жизнь, стадное существование, побои китайца, мерзкая еда и принудительный труд не угнетали его. Не мешали постоянной духовной деятельности и умственному поиску, в которых он пребывал ежеминутно. Его длинные лисьи губы улыбались, словно он старался обхитрить кого-то, с кем вел постоянное состязание. Он напоминал Сержу рисунок в детской сказке о колобке, где круглый самодовольный колобок уютно устроился на лисьем носу, а лиса улыбается, не торопясь его слизнуть. Этим колобком был для Лукреция Кара весь окружающий мир, познанию которого он посвятил свою жизнь.
Перед тем как зазвучать иерихонской трубе, он усаживал Сержа к себе на койку и говорил:
– Эти чудаки хотят убежать отсюда. Андрей, настоящий вояка, думает, как ему разоружить охрану и с боем пробиться к лифту. Бедный Раджаб соорудил приспособление из дощечек, которые намерен поместить враспор в трубу, чтобы подтягиваться на них руками и опираться ногами, вылезти сквозь трубу наружу. Едва ли им это удастся. Скорее всего, их поймают и отправят в печь для сжигания мусора. Посмотри на меня, я свободен! – Он открывал ладони, показывая Сержу, что в них нет никаких приспособлений, позволяющих убежать из темницы. – Я свободен! – повторял он, обращая к Сержу свои рыжие солнечные глаза.
– Каким же образом? – спрашивал Серж, кивая на решетчатые двери и изможденных понурых людей.
– Есть лифт, поднимающий меня на поверхность. – Он тронул свой сияющий череп и провел от него вертикаль к бетонному потолку. – Одно усилие, слабая концентрация воли – и я уже гуляю по заснеженной Москве, иду по голубому Тверскому бульвару, с румяными детишками и строгими бабушками. Подхожу к Пушкину, у которого на голове сидит продрогший голубь, а у подножия на снегу краснеет роза. Любуюсь церковью в Филях, похожей на золотую невесту в белых кружевах и алых шелках. Гуляю по Третьяковке, наслаждаясь полотнами Лентулова, где он рассыпает храм Василия Блаженного на тысячи лучей, посылая их со скоростью света во все концы Вселенной. Вхожу в мой домашний кабинет, раскрываю томик Есенина и вместе с ним благоговею перед дивной русской природой, где полевой цветочек или рождественская звезда суть русские языческие боги.
– Случайно мне достался ваш волшебный препарат «Кандинский», и я, подобно Лентулову, рассыпал храм Василия Блаженного на пучок лучей и мчался вместе с ними со скоростью света. Чем вы занимались там, наверху? В чем смысл ваших исканий и открытий?
– Я вижу, вы меня понимаете, если вам удалось вкусить препарат «Кандинский». Вы убедились, что это не наркотик. Он многократно усиливает восприятие, ускоряет умственную деятельность и способствует творчеству. С его помощью можно создать фабрику научных открытий или художественную студию, где пишутся гениальные картины и сочиняется божественная музыка. Я работал в центре космических исследований, и мои разработки были направлены на создание космического человека. Русский человек – космический человек. Гагарин – это Есенин русского Космоса. А Есенин – это Гагарин русской поэзии.
– Поясните, если можно, подробнее, – попросил Серж.
Но раздался истошный металлический вой, дико замигали светильники, словно по тоннелю мчалась разъяренная гиена, и глаза ее были как чашки, полные крови.
– В другой раз, мой друг, в другой раз… – Лукреций Кар, сияя рыжими солнечными глазами, улыбался, словно надсмехался над железным зверем, проносящимся по тоннелю.
Серж часами отстирывал грязные простыни, пропуская их сквозь мыльную пену и сияющий ротор. Где-то наверху неутомимо, день и ночь, возбужденная плоть предавалась пороку, оставляя на постельном белье отпечатки насилий и извращений, а он, как священник, беря на себя грехи мира, восстанавливал первозданную белизну и непорочность материи. И неустанно под рокот машины и журчание воды задавался вопросом: кто, по какой причине вверг его в это кромешное подземелье? Кому, какой не олицетворенной силе и обезличенной воле было угодно столь круто изменить его жизнь, сломать его благополучную судьбу, подвергнуть его душу столь жестоким испытаниям?
В своей прежней жизни он пытался разглядеть признаки роковых перемен. Старался вспомнить отца, военного, который ушел на азиатскую войну, так и не вернулся, оставив по себе ноющую боль и тайну своего исчезновения. Вспоминал бабушку, любившую его так, что эта любовь по сей день одухотворяла его. Бабушка любила его так страстно и беззаветно, словно чувствовала свою скорую смерть, торопилась напитать его своей любовью, наделить запасом солнечного света на всю остальную жизнь. Думал о маме, смерть которой застигла его врасплох. Окруженный ее сберегающим материнским покровом, он, как земля, потерявшая атмосферу, вдруг почувствовал себя беззащитным перед жестким облучением, которое сжигало его. Но этот материнский покров вернулся и по-прежнему заслонял его от беспощадных лучей. И после смерти мама оберегала его.
