Родовитой была и семья отца Анастасии – Василия Михайловича Петрово-Соловово. Он принадлежал к старому боярскому роду. У рязанского боярина Ивана Тимофеевича Петрово в середине XVI в. появилась приставка в фамилии – Соловой3. В начале XVIII в. стольник Петрово-Соловово владеет уже большими земельными участками в самом центре Москвы – в районе Милютинского переулка. Позже у Петрово-Соловово появляются особняки и в других местах столицы – в Антипьевском переулке, в Грузинах и др.
Вплоть до 1917 года Петрово-Соловово владели огромными поместьями, главным образом, в Тамбовской губернии, где они много способствовали улучшению коневодства и развитию тонкорунного овцеводства в России. Как и Щербатовы, Петрово-Соловово славились широкой благотворительностью. Например, отец Анастасии Васильевны на свои средства построил и оборудовал в Тамбове известное всей стране музыкальное училище, позже получившее имя Сергея Рахманинова.
Не чужды были Петрово-Соловово и их ближайшая родня культурной деятельности. Так, бабушка Анастасии Васильевны по отцу – Евдокия Васильевна – была сестрой драматурга Александра Васильевича Сухово-Кобылина, писательницы Евгении Тур (псевдоним, взятый Елизаветой Васильевной Сухово-Кобылиной – в замужестве графиней Салиас де Турнемир) и рано умершей талантливой художницы Софьи Васильевны Сухово-Кобылиной, в честь которой и была названа мать Анастасии.
Отец Анастасии Васильевны, избиравшийся в Государственную Думу и активно участвовавший в политической жизни России в начале XX века, умер незадолго до революции; мать скончалась в Москве в 1928 году; родные братья, уцелевшие в боях Первой мировой войны, погибли уже в советское время от репрессий. Такая же судьба постигла и большинство ее двоюродных братьев, сестер и старших родственников – Трубецких, Новосильцевых, Авиновых и многих других.
Среди немногих «уцелевших» оказался двоюродный брат Анастасии Васильевны – князь Сергей Трубецкой. Его воспоминания о первых послереволюционных годах, прямо касающиеся и жизни кузины, были опубликованы в Москве в 1991 году. Из приводимых коротких отрывков нетрудно увидеть, как складывался взгляд на окружающее у недавно перешагнувшей свое двадцатилетие Анастасии.
«В Москве, – пишет Сергей Трубецкой, – наша семья поселилась в доме моей тети Софьи Александровны Петрово-Соловово (сестры моей матери) на Новинском бульваре… почти ровно напротив гагаринского дома. Постепенно обе наши семьи… собрались там полностью… К тете Сонечке, жившей с дочерью Стазей4, съехались из армии по той же причине, что и мой брат Саша, ее оба сына: Саша (артиллерист) и позднее Дима (лейб-гусар). Двумя семьями мы жили в большом особняке какой-то странной жизнью. Мы не могли все время не чувствовать, что мы живем на вулкане: под ногами постоянно колебалась почва, и раздавался грозный гул. И однако – по крайней мере в первое время – мы жили еще во многом в старых рамках жизни…»5
Все это кончилось в 1918 году. Начались повальные аресты «бывших», буквально не оставившие дома никого из мужчин. Одни были арестованы, другие бежали от тюрьмы и расстрела, естественно, на юг. Даже старому философу и бывшему члену Государственного Совета князю Евгению Трубецкому по поддельным документам пришлось бежать на Украину.
Из мемуаров Сергея Трубецкого мы узнаем, что оба брата Анастасии Васильевны в это время участвовали в провалившейся попытке освободить в Сибири из под ареста императора и его семью. Никто из участников этого кустарного заговора (среди них родные и двоюродные братья Стази – Александр и Владимир Петрово-Соловово, Николай Лермонтов, Александр и Владимир Трубецкие) тогда не попал в поле зрения ЧК, но позже почти все они, в разные годы и по другим поводам, были расстреляны. Особенно тяжело Стазя переживала гибель родного и двоюродного братьев. К последнему она питала сильную девичью привязанность, что отразилось в ее стихах тех лет.
Если мужчины в семье Анастасии Васильевны и в ее окружении все время находились под дулом расстрельного нагана, то на долю женщин, помимо переживаний за арестованных мужей, братьев и детей, пришлись еще страх оказаться в заложниках и волнения из-за постоянных ночных обысков. Об одном из таких обысков в щербатовском доме пишет и Сергей Трубецкой: «Отдельные обыскивающие что-то присваивали себе, в частности из очень редкой тогда провизии, но в общем краж было мало, а в наших интересах было их не замечать»6.
Об обысках тех лет Анастасия Васильевна вспоминала и четверть века спустя даже с большей горечью, чем о своих арестах, допросах и тюрьмах. Как она рассказывала мне, в щербатовском и других домах, куда в более поздние годы жизнь заводила Анастасию Васильевну, проводившие обыски, не стесняясь, прятали по карманам золотые крестики, колечки, серебряные ложечки. Однажды в подобной ситуации мать Анастасии так упорно, молча смотрела на чекиста, руководившего обыском, что он все-таки переложил взятое им кольцо из кармана обратно в ящичек туалетного стола. Через некоторое время Петрово-Соловово увидели в газетах фотографию этого человека. Им оказался приехавший из провинции Генрих Ягода, только еще начинавший свою кровавую карьеру в московской Чрезвычайке.
Самые ранние из известных нам стихов Анастасии Васильевны приходятся на те тяжелые годы. Но молодость, не растерянный еще природный оптимизм и, конечно, никогда не ослабевавшая вера в Бога делают большинство стихотворений Анастасии Васильевны того периода светлыми, гуманными, добрыми. Таков вообще был склад ее характера, позволявший преодолевать самые тяжелые невзгоды, с лихвой обрушивавшиеся на нее. Об этом ярко и емко написал в предисловии к посмертному машинописному сборнику стихов Анастасии её муж. Думается, без этих строк нельзя правильно воссоздать образ поэтессы:
«Натура ее была с детства и до конца жизни мечтательная, романтическая, увлекающаяся. Она пронесла через всю жизнь необыкновенную чистоту сердца, порыв, тонкость чувств, мудрость суждений и жизнерадостность. В молодости она познала мучительную жажду большой любви и страдания одиночества. Женственная и поэтическая ее душа таила в себе для трудных дней твердую волю, силу духа и высокое религиозное чувство.
Она была доброй и отзывчивой до предела, страдала за людей, за всех обездоленных и оскорбленных. Она любила животных и особенно, до безумия, собак, этих преданных друзей человека. Кроме поэзии она страстно любила музыку. То и другое чувствовала в нашей русской природе, в шуме леса, в просторе степей, в пении птиц, в красоте и запахе цветов».
В большинстве ранних стихотворений Анастасии Васильевны она просто и искренне радуется красоте окружающей природы. Таких строк, как «Весна меня в сердце ужалила, / Напоила медовым вином…», «Принимаю жизнь с улыбкой…», особенно много в стихах, написанных до 1922 года.
В 1922 году возникает и сохраняется на долгие годы тема разлуки:
Мы прощались долго в сумрачной передней,У крыльца коляска больше часа ждет,Молча отдала я поцелуй последний…
Память о разлуке («Тебя мгновенно скрыл изгиб дороги») сменяется мотивом смирения. Сначала как стон звучит: «Святая Мать, в часы тревоги / Мне душу сохрани!», а затем успокоенно («Смирение»):
Так с этой жизнью расставаясь,Ее печальной не зови,Припомни, снова улыбаясь,Блаженство первое любви…
Прекрасны строки другого замечательного стихотворения 1923 года («Любовь не знает оскорбленья»): «Судьбу свою благодари / За те часы, когда любила».
После нескольких лет тяжелых душевных и физических страданий, после потери любимых людей жизнь ненадолго как бы пошла навстречу Анастасии Васильевне. В 1924 году она летом отдыхает на Кавказе. В родившихся там стихах звучит восхищение красотою моря и гор. В августе 1925 года она в Коктебеле, в сонме окружающих Максимилиана Волошина молодых талантов. Удачно складывается и литературная карьера Анастасии Васильевны. Одна за другой в разных издательствах выходит около двадцати ее книг для детей7, одну из них даже переводят за границей.
Появляются новые друзья из числа молодых московских поэтов и художников. Особенно близко Анастасия Васильевна сходится с иллюстрировавшей ее книжки Марией Шервинской – первой женой поэта и переводчика античной поэзии С.В. Шервинского. Дружба с семьей Шервинских продолжалась долгие годы, и с ней прямо связано одно из самых значительных событий в жизни поэтессы – ее позднее замужество в 1937 году, после того как Анастасия Васильевна прошла через свои самые суровые жизненные испытания.
Первый длительный арест в конце 1920-х годов закончился для нее «поражением в правах» и ссылкой в Воронеж. Там она некоторое время преподавала французский и немецкий языки в школах, кое-как обеспечивая себе пропитание и угол. После нового ареста по какому-то пустяковому доносу она получила бессрочную ссылку с этапированием в Среднюю Азию. Ей удалось осесть в Ташкенте, где надзор за ней был слабее. Летом 1936 года она даже сумела тайно приехать в Подмосковье, чтобы отдохнуть в Старках на берегу Москвы-реки на даче Шервинских.
