всю правду, как они смеялись над ним и называли Ренарр шлюхой, пока он окончательно не обезумел. Бедняга все время твердил про охватившую его слепую ярость, пытаясь объяснить, почему так вышло, что он, ничего не видя, размахивал кулаками, когда Ренарр застала его за домом, где он лупил Элдина и Орулта, и как он тупо бил наотмашь, не зная, кого на самом деле бьет.
Но ведьма Хейл ничего не поняла и превратно истолковала ее рассказ, поскольку Миллик сбежал, прячась от двоюродных братьев и их друзей, а у самой Ренарр началась лихорадка. Девушке пришлось буквально ползти домой посреди ночи, а изуродованный рот помешал ей связно все изложить и объяснить, что же случилось на самом деле.
Да уж, сплошные перемены. Воистину, настало время перемен.
Глава тринадцатая
Кадаспала не верил в богов, но знал, что вера способна их сотворить. И, однажды созданные, они начинали плодиться. Он видел места, где процветал раздор, где насилие пускало корни как в почву, так и в плоть, и единственным, что могло умиротворить тамошних обитателей, оказывалось очередное кровопролитие. То были алчные боги, этакая гремучая смесь из низменных чувств и желаний. Не существовало ни хозяев, ни рабов: боги и смертные питались друг другом, будто предававшиеся некоему омерзительному разврату любовники-фетишисты.
Кадаспала знал, что в чувствах кроется сила, способная выплеснуться наружу, пропитывая землю, пятная камень и уродуя дерево, способная отравлять детей, из поколения в поколение воспроизводя порочный круг. Те, кто предавался подобным чувствам, воспринимали свой дом как колени бога, на которых можно было уютно свернуться калачиком.
Он решительно не желал иметь с этим ничего общего, и тем не менее все заявления Кадаспалы, будто подобные вещи никак его не касаются, сами по себе были иллюзией. Хотя он не верил в богов, однако у него имелись свои собственные боги, которые являлись к нему в самом примитивном облике, не обладая даже формой, а иногда и самой сущностью. Они накатывали на художника непрерывным потоком, в каждое мгновение, даже во сне, преследуя его в сновидениях. Они выли, шептали и ласкали. А иногда они лгали.
Его богами были краски, но при этом Кадаспала их толком не знал. Они несли с собой пьянящие ощущения, заставлявшие художника шататься от слабости или кричать в тщетных попытках отвернуться. Но их зов лишал Кадаспалу сил, ставя на колени его беспомощную душу. Иногда он мог ощутить их вкус или теплое прикосновение к коже. Порой мог почувствовать их запах, полный обещаний и готовый завладеть его воспоминаниями. Живописец настолько им покорился, что видел самого себя в красках – пейзаж своего разума, прилив и отлив эмоций, бессмысленные каскады за закрытыми от внешнего мира веками; он знал голубые, пурпурные, зеленые и красные составляющие собственной крови; знал розовый оттенок костей с карминовым мозгом внутри и подобный закатному солнцу цвет своих мышц, серебристые озера и грибные вкрапления внутренних органов. Он видел цветы в коже и мог обонять их аромат или же чувствовал иногда заплесневелую вонь похоти – страстное желание прикоснуться и ощутить.
Боги красок были повсюду: в любовных утехах и насилии войны, в резне скота и уборке урожая. Они возникали в миг рождения и присутствовали в детском восторге – разве не говорят, будто новорожденные не видят ничего, кроме красок? Они являлись в приглушенных тонах траура, в судорогах боли, ран и болезней; в огне ярости и ледяных объятиях страха – и при этом на всем, чего они касались, навсегда оставалось их пятно.
Существовало лишь одно место и время, когда боги красок отступали, бесследно исчезая из круга: то была сама смерть.
Кадаспала поклонялся краскам. То был дар света, и его тона, темные и светлые, легкие и насыщенные, окрашивали все живое.
Размышляя о неодушевленных предметах, он видел мир смерти, этакое королевство неисчислимых утрат, которого следовало бояться. Не имея глаз, способных видеть, и разума, способного превращать хаос в порядок, подобный мир был местом, куда уходили умирать боги. Нет свидетелей – нет обновления. Ничего не видно – ничего не найти. Ничего снаружи – ничего внутри.
Был полдень. Кадаспала ехал через лес, где лучи солнца со всех сторон пробивались сквозь листву, касаясь земли местами робко, а местами отважно, и несли с собой дар в виде мазков красок. У него вошло в привычку рисовать пальцами правой руки, слегка лаская ими воздух: художнику не требовалась кисть – лишь глаза, разум и воображение, творившее чудеса. Ловкими движениями пальцев он создавал контуры, которые затем заполнял сладостными красками, – и каждый из этих образов был молитвой, жертвой богам, доказательством его любви и преданности. Со стороны эти странные движения правой руки можно было принять за нервные судороги, но на самом деле пальцы живописца запечатлевали реальность, подтверждая истинность всего им увиденного и всего, что он мог увидеть.
Кадаспала понимал, почему смерть и неподвижность связаны между собой. В неподвижном нутре царила тишина. Непринужденной беседе приходил конец. Пальцы не шевелились, мир не окрашивался живыми оттенками, а невидящие глаза переставали замечать богов красок. Глядя в лицо мертвеца, в его бесстрастные глаза, он видел подтверждение истинности своих убеждений.
Итак, был полдень. Лучи солнца пробивались к земле, боги порхали туда-сюда и ныряли, заполняя яркие пятна среди мрака и тени. Кадаспала сидел верхом на муле, искоса бросая взгляд на вьющиеся вокруг мускулистых лодыжек животного струйки дыма, но по большей части внимание художника занимало лицо лежавшего перед ним на земле трупа, и в особенности глаза покойного.
Вдоль этой узкой тропы когда-то стояли три хижины. Теперь они превратились в груды грязно-серого, покрытого черными пятнами пепла. Одна из хижин принадлежала молодой женщине, уже достаточно взрослой, чтобы иметь собственный дом, но если та и делила кров с мужем, его тела нигде не было видно, в то время как сама она лежала поперек того, что, вероятно, прежде было дверным проемом. Огонь пожрал нижнюю часть ее тела, остальное же распухло и изжарилось, пока не потрескалась кожа, и боги застыли от ужаса среди кроваво-красных полос и угольно-черных пятен. Длинные волосы рассыпались, закрывая макушку. Часть их тоже сгорела, свернувшись в хрупкие белые завитки, остальные же неподвижно чернели, будто полночь, чуть отливая синевой, словно радужная пленка на масле. К счастью, женщина лежала лицом вниз. Одна из ран на ее спине была больше других, и края разорванной кожи уходили внутрь, а не наружу. Здесь явно поработал меч.
Однако тело, находившееся прямо перед Кадаспалой, то, на котором и было
