повернулся к Нараду и сказал:
– Я вижу, кем ты когда-то был.
Нарад оцепенел, лишившись дара речи.
– Но только это одно и вижу, – продолжал Кадаспала. – Что было внутри, теперь снаружи. Мне жаль тебя, солдат. Никто не заслужил таких страданий.
Он поехал дальше, через лагерь и толпу солдат, которые все понуро молчали, будто этот безоружный мальчишка-художник внушал им страх. Несколько мгновений спустя Кадаспала скрылся в дальнем конце поляны, там, где продолжалась тропа.
– Вот же дерьмо! – бросил Бурса.
Нараду хотелось задать вопрос, но он не решился, видя выражение лица капрала. Тот побледнел, глядя туда, где исчез художник; взор его был полон замешательства и чего-то похожего на болезненный страх.
– Капитан приказал нам сидеть смирно, – пробормотал Бурса. – Но та шлюха Хунна Раала сказала… – Он замолчал и яростно уставился на Нарада. – Все, солдат, свободен. Возвращайся в шатер.
– Слушаюсь, капрал, – ответил Нарад.
Не сводя взгляда с лежавшего перед шатром бревна, Нарад провел рукой по своему изуродованному лицу и впервые испугался того, что ощутили его пальцы.
Засуха иссушила поле; копыта лошадей изрыли землю, подобно мотыге, не оставив ни единой живой травинки. Капитан Ивис возвращался назад, покрытый густым слоем пыли. Его кожаные доспехи были все в пятнах, камзол промок под мышками и на спине. Позади него медленно оседали на землю облака бурой пыли, а солдаты, которых он обучал, ушли к деревьям, ища тени и отдыха. Они почти не разговаривали: Ивис отбил у них к этому охоту. Некоторые присели, опустив голову, другие растянулись на поросшей травой обочине, прикрыв руками глаза. Вокруг были разбросаны доспехи и полупустые бурдюки, будто после сражения или ночной пьянки.
– Возьмите остатки воды и напоите лошадей. Они нуждаются в этом больше, чем любой из вас.
При этих его словах все зашевелились. Задержав на подчиненных взгляд, Ивис повернулся к стоявшим под деревьями боевым коням. Те почти не двигались, лишь помахивали хвостом да подергивали гладкими шкурами, под которыми не было ни единой капли жира. В этих лошадях чувствовалась сила. При виде ходивших среди них солдат домашнего войска Ивис невольно ощутил грусть и отвел взгляд.
Капитан понятия не имел, снятся ли животным сны и таят ли эти кони в сердцах надежду, тоскуют ли они о чем-либо, например о свободе. Ему было неведомо, что видят их большие мягкие глаза. И прежде всего Ивис не знал, страдают ли души коней оттого, что их учат убивать. Привычки и поступки могли ожесточить любую душу – этого он видел достаточно и среди себе подобных. Ивис не раз наблюдал, как сломленные дети превращаются в сломленных взрослых.
Вне всякого сомнения, ученые и философы, прохлаждающиеся в своих уютных комнатах в Харканасе, разработали замысловатые определения всех тех неосязаемых понятий, которые парили, подобно облакам поднятой пыли, над жесткой утоптанной землей, – понятий, которых никто не мог по-настоящему усвоить, замысловатых идей насчет души, скрытой сущности, которая осознавала себя, но не в полной мере, а потому была обречена на извечные вопросы и непреодолимую тоску. Наверняка у ученых мужей имелись аргументы и контраргументы, из которых строились впечатляющие сооружения, становившиеся скорее памятниками их собственному уму, нежели надежными укреплениями.
Капитан вспомнил слова покойного деда: «Тот, кто стоит на страже собственных предрассудков, не знает сна». В детстве Ивис не вполне понимал, что имел под этим в виду старый Ивелис. Но теперь он считал, что понимает. Да не все ли равно? Философы окружали глубокими рвами свои определения понятий, подобных душе и прочему; рвами, которые не могло преодолеть ни одно животное, поскольку звери не говорили на одном с ними языке и не способны были при помощи аргументов проложить себе дорогу. И все же, когда Ивис смотрел на лошадь (или собаку, или загнанного оленя в последние мгновения жизни, когда тот дрожит и моргает полными ужаса и боли глазами), он видел в них опровержение доводов любого книжника.
Жизнь не просто мерцала – она пылала огнем. Капитан знал это по той простой причине, что в конце концов огонь выгорал, пожрав все имевшееся в его распоряжении топливо, после чего тускнел и гас.
Но были ли жизнь и душа одним и тем же? Зачем их вообще различать?
Любой мог нарисовать круги в пыли, но на фоне всего сущего то была лишь жалкая попытка выкопать ров.
Выполняя приказ капитана, солдаты перебороли усталость и теперь ухаживали за лошадьми, снимая с них седла и доставая скребки. Ладони поглаживали мускулистые бока, ощупывая сухожилия и растирая кости под натянутой шкурой. Животные стояли не двигаясь. Ивис не раз задавался вопросом: приятно ли им подобное внимание, или они лишь терпят его? Он знал, что кони способны на озорство, но ни один из них не умел улыбаться. И глаза их всегда были полны тайны.
К нему подошел капрал Ялад:
– До чего же ребята слаженно действовали – верно, капитан? Никогда не видел подобного совершенства.
– Хочешь, чтобы я тебя похвалил, капрал? – проворчал Ивис. – Может, вдобавок еще и расцеловать? Иди поищи ту девицу, которую ты постоянно зажимаешь у стены за конюшней. Я вряд ли сумею тебя порадовать, а если мне захочется поболтать, найду кого-нибудь, у кого мозгов вдвое больше.
Ялад попятился:
– Виноват.
Капитан знал, что его дурное настроение часто становится предметом разговоров в казарме. Никто не догадывался, в чем тут причина, но это было даже лучше, – по крайней мере, так считал Ивис. Подчиненным просто приходилось прилагать больше усилий, пытаясь заслужить его похвалу или хотя бы избежать нагоняя, но если бы они знали, в чем дело, то сочли бы своего командира сумасшедшим.
В жарком летнем воздухе висело ощущение чего-то… зловещего. Будто зло обладало смрадным запахом, который не могли развеять горячие ветры, выжечь солнце или впитать зреющие посевы.
В подобные дни у Ивиса по коже бегали мурашки. Он видел одиноких всадников, мчавших во весь опор через земли Обители Драконс. Он ощущал слабый запах вонючего дыма, исходившего от горящей одежды, горящих домов, горящих волос и плоти, но ему никогда не удавалось определить его источник.
У капитана вошло в привычку наблюдать за закатами, забираясь в гущу деревьев или бродя вдоль края леса, и в угасающем свете солнца он ощущал пугающую тишину, будто все вокруг затаило дыхание, и лишь слабое дуновение ветра доносило этот странный, зловещий запах.
Если все живое обладало душой, то, вполне вероятно, она тоже была подобна пылающему пламени, и когда, истощившись, выгорала жизнь, с душой происходило то же самое. Но возможно, ей требовалось больше времени, чтобы
