он стремился найти истину и терпел неудачу. Некоторые поворачивались спиной, принимая удобную ложь. Другие в отчаянии накладывали на себя руки. Кто-то напивался до смерти или отравлял жизнь любому, кто оказывался слишком близко, чтобы коснуться и ранить его. Некоторые просто сдавались и исчезали в забвении. А часть творцов осознавала собственную посредственность, и это оказывалось самым жестоким открытием. Но никто так и не находил пути к правде.
Сколько бы сам Кадаспала еще ни прожил – хоть несколько вздохов, хоть сотню тысяч лет, – он собирался сражаться за некую истину, для которой у него не было даже названия. Возможно, это был бог, стоявший за богами красок. Бог, который дарует не только творение, но и понимание, устанавливая законы сущности и осмысления, внешнего и внутреннего и очерчивая различия между ними.
Кадаспале хотелось встретить такого бога, дабы перекинуться парой слов. И прежде всего хотелось взглянуть ему в глаза – и увидеть там истину безумия.
«Кистью и желанием я сотворю бога. Смотрите же».
Но в это мгновение, проезжая сквозь клинки света и покровы теней по тропе слепого дикого зверства, Кадаспала и сам походил на слепца, лишившегося глаз. Лицо мальчика было повсюду. Пальцы художника не могли остановиться, рисуя в воздухе это лицо, будто творили некое мистическое заклинание, вызывая невидимые силы, словно то было одновременно проклятье колдуна и оберег чародейки против зла. Пальцы, которые одним касанием могли закрывать раны, распутывать узлы времени и заново создавать изобилующие возможностями миры, продолжали чертить в воздухе свои маленькие знаки, плененные ликом смерти.
Ибо стоявший за ними бог был безумен.
«Я нарисую лицо тьмы. Я загоню мертвецов в глотку этому клятому богу. Я, Кадаспала, клянусь: отныне, мир, я объявляю тебе войну. Эй, вы, там, снаружи, услышьте меня! Я освобождаю то, что внутри. Освобождаю!
Я нарисую лицо тьмы. И подарю ему глаза мертвого ребенка.
Ибо во тьме мы ничего не видим.
Так узрите же мир во тьме».
Нарад ощупывал свое лицо, казавшееся ему незнакомым, ибо кости местами выпятились, а кое-где, напротив, ввалились. Кулаки Харала оставили там не только синяки и ссадины, но повредили нервы. Нарад смотрел на свое отражение в лесном пруду и едва его узнавал. Отек прошел, кости худо-бедно срослись, а к левому глазу почти полностью вернулось зрение, но теперь его лицо стало чужим: потолстевшим, осунувшимся и помятым.
Он знал историю Харала: тот потерял во время войны семью, а потому где-то в глубине его души кипела неослабевающая ярость. Но несмотря на это, Нарад не мог сдержаться, и в конце концов – в один прекрасный день, когда в караване появился высокородный щенок, – его вечные насмешки вывели капитана охранников из себя. Нарад хорошо помнил выражение лица Харала за мгновение до удара: во взгляде того сквозило неподдельное наслаждение – как будто распахнулась дверь, дав выход гневу и выпустив на свободу кулаки.
Среди тисте вообще накопилось немало гнева, который порой выплескивался наружу, заливая сердечную тоску и сокрушая плотины мирной жизни. Вполне возможно, что после всех пережитых унижений и разочарований эта сила таилась в каждом, запертая в этакий сундук с хлипким замком.
Нарад теперь стал уродом, и столь же уродливы были его мысли, но ему хватало сил не давать волю отчаянию. Однако его больше не интересовал прежний мир, где были возможны нежность и тепло, произраставшие подобно ярким цветам на ложе из лишайника и выжженного солнцем мха. И ему приходилось постоянно себе об этом напоминать.
Нарад сидел посреди лагеря, слушая разговоры вокруг: отдельные слова и фразы, доносившиеся от костров или из шатров; шутки и жалобы на сырую землю, на своенравный дым. Он слышал также скрежещущий шорох железных клинков о точильные камни – то был звук, с которым лезвия обретали прежнюю остроту. Нарад находился сейчас среди воинов, настоящих солдат, чья работа была тяжелой и неприятной, и считал себя одним из них.
Все ждали возвращения командира, капитана Скары Бандариса, который вместе с шестеркой солдат поехал в Харканас, чтобы доставить туда заложников-джелеков. Брошенный караваном на произвол судьбы, наполовину ослепший, со сломанными ребрами и распухшим лицом, Нарад наткнулся на этот отряд. И солдаты приняли чужака, позаботились о нем, дали ему оружие и лошадь, и теперь он ехал вместе с ними.
Именно здесь, в этом древнем лесу, началась война с отрицателями. Нарад прежде даже и не подозревал, что те представляют опасность: лесной народец никогда его особо не впечатлял. Отрицатели были невежественными, кроткими как овечки и страдали от вырождения, скорее всего из-за кровосмешения. На врагов они нисколько не походили, да и вообще вряд ли это можно было назвать войной. Несколько хижин, встретившихся солдатам вчера, лишь подтвердили ожидания Нарада: один мужчина средних лет с больным коленом, женщина, называвшая его своим мужем, и их отродье. Девушка, прятавшаяся в соседнем доме, до пожара вполне могла быть красивой, но когда она выползла оттуда, вся обожженная, то уже смахивала на бесполое существо. Убийства совершались профессионально, без жестокости и пыток. Каждая смерть была быстрой. Нарад убеждал себя, что необходимость любого насилия можно уравновесить милосердием.
Проблема состояла в том, что он с трудом понимал, в чем в данном случае заключается необходимость и зачем все это вообще нужно.
Капрал Бурса рассказал ему, что их отряд зачистил большинство отрицателей в этой части леса – на протяжении дня пути в любую сторону. Он говорил, что это было легко, поскольку среди лесного народа почти не оказалось воинов, лишь старики, женщины и дети. Бурса чем-то напомнил Нараду Харала, и у него возникло инстинктивное желание высказать капралу все, что он о нем думает, но на этот раз он благоразумно промолчал. Нарад хорошо выучил преподанный урок, да и к тому же стремился остаться с этими мужчинами и женщинами, с солдатами легиона. Ему хотелось быть одним из них.
Когда они въехали в лагерь отрицателей, Нарад честно достал свой меч, но никого из врагов в пределах досягаемости не обнаружилось, и, прежде чем он успел что-либо понять, все уже закончилось, и другие солдаты поджигали хижины.
Так и осталось загадкой, где пряталась та девушка, но дым и пламя в конце концов выгнали ее наружу. Нарад оказался рядом – собственно, ближе всех, – и, когда она выползла из хижины, Бурса приказал новичку прикончить несчастное создание.
Нарад до сих пор помнил, как подобрался поближе, борясь с порывами жара. Жертва не издавала ни звука, ни разу даже не закричала, хотя наверняка страшно страдала. Вполне справедливо было убить ее,
