сосредоточено внимание живописца, принадлежало ребенку. Голубые глаза подернулись мутной пленкой, утратив всю свою глубину, и за ними простиралась лишь мертвая, будто железный щит или серебряная монета, пустота, лишенная всяческого будущего. Эти глаза перестали видеть, и потеря подобного дара казалась художнику чем-то непостижимым.
Кадаспала решил, что нарисует это детское лицо. Нарисует его тысячу, нет, десять тысяч раз. Предложит картины в дар каждому мужчине и каждой женщине королевства. И всякий раз, когда кто-то из них пробудит домашних богов гнева и ненависти, кормя разинутую пасть насилия и лепеча жалкую ложь о том, что нужно сделать мир лучше (или правильнее, или чище, или безопаснее), художник вручит им еще одну копию этого детского лица. Он потратит на это единственное изображение всю свою жизнь, повторит его в виде фресок на стенах, на досках из ошкуренного дерева, на ткани гобеленов, в глазури на стенках горшков, высечет на камне. Он превратит этот образ в единственный аргумент против любого другого бога, любых порочных чувств или темных диких желаний.
Кадаспала уставился на детское лицо. На одной щеке виднелась грязь, но остальная кожа была нежной и чистой. Помимо мертвых глаз, обращали на себя внимание и другие детали, вносившие в картину диссонанс: неестественный угол между головой и телом, свидетельствовавший о свернутой шее, а также синяк на лодыжке, за которую схватился убийца, взмахнув телом мальчика в воздухе и сломав ему позвоночник.
Боги красок дотрагивались до ребенка нежно, с грустью и робким недоверием, и касание их было легким, как материнские слезы.
Пальцы правой руки Кадаспалы, лежавшие на луке седла, слегка шевелились, рисуя лицо мальчика, заполняя линии и плоскости приглушенными красками и тенями, но обходя не способные никого осудить глаза, ибо до них дело дойдет в последнюю очередь. Пальцы превратили волосы в темное пятно, поскольку они не имели значения, не считая запутавшихся там кусочков веток, коры и листьев. Пока пальцы художника работали, разум его горестно завывал. И так продолжалось до тех пор, пока вой наконец не смолк и Кадаспала не услышал свой собственный спокойный голос.
«Дитя отрицателей… так я его назову. Да, сходство несомненно – вы знали этого ребенка? Ну разумеется. Вы все его знаете. Он из тех, кто остается на обочине после вашего триумфального марша. Да, я стою теперь на коленях в сточной канаве, ибо оттуда открывается особенный вид. Ну что, нравится?
Вам нравится?
Боги красок предлагают вам этот дар, никого не осуждая. А вот вы имеете полное право судить. Таков диалог наших жизней.
Естественно, я говорю лишь о мастерстве. Разве я посмел бы бросить вызов вашему выбору или вере, вашему образу жизни, вашим желаниям и цене этих желаний? Верны ли линии? Истинны ли цвета? Как насчет этой пелены в глазах – видели прежде что-то подобное? Судите только мое искусство, мои слабые попытки вдохнуть жизнь в мертвую материю, используя такие же мертвые средства: краски, кисти, поверхность холста, – и лишь мои живые пальцы и глаза стремятся ухватить истину.
Да, я решил изобразить смерть, и вы с ужасом и отвращением спросите: почему? Да потому, друзья мои, что жизнь просто невыносима. Но это всего лишь лицо, мертвые краски на мертвой поверхности, и оно ничего не говорит нам о сломанной шее, о том, как лежит голова по отношению к телу. На самом деле это моя неудача.
И каждый раз, когда я рисую этого мальчика, я терплю фиаско.
Я терплю поражение, когда вы отворачиваетесь и проходите мимо. Или когда вы кричите мне о том, что в мире столько прекрасного и вовсе незачем изображать всякие ужасы. Я терплю неудачу, когда вам становится все равно, вернее, в этом случае неудачу терпим мы все. Я поступаю так, чтобы все вы поняли – у нас одна судьба.
Что скажете про это лицо? Мой промах, полагаете? Нет, это осознание реальности».
Были на дороге и другие трупы. Мужчина и женщина, убитые ударами в спину, когда они пытались закрыть своими телами детей; но это не помогло, поскольку ребятишек вытащили из-под родителей и убили. Разрубленная пополам собака: задние лапы в одной стороне, а передние и голова – в другой. В ее глазах застыла такая же пустота.
Во время поездок через лес Кадаспала обычно сворачивал с главной дороги в поисках тропинок, которые вели через небольшие поселения вроде этого. Он делился едой с мирным лесным народом отрицателей, которые не пытались отрицать ничего, с его точки зрения, ценного. Эти мужчины и женщины жили в дружбе и любви, в их проницательных взглядах читалось полное мудрости смирение, а при виде их произведений искусства у Кадаспалы захватывало дух.
Глиняные фигурки, маски, бисер – все это теперь погибло в сожженных хижинах.
Кто-то вырезал на груди мертвого мальчика волнистую линию. Казалось, будто поклонение речному богу стало теперь смертным приговором.
Кадаспала решил, что не будет хоронить покойников, оставив их лежать там, где они умерли. Принесет в дар земле и мелким падальщикам, которые растащат мертвецов по кусочкам, пока плоть не исчезнет вместе с воспоминаниями.
Он еще некоторое время порисовал пальцами в воздухе, запоминая расположение тел по отношению друг к другу, хижины и мертвую собаку, пробивающиеся сквозь дым лучи солнца – так, чтобы каждая деталь не просто запечатлелась в его мозгу, но буквально кричала.
Затем художник сжал ногами бока мула, глядя, как тот осторожно перешагивает через тело мальчика, на мгновение скрыв все страшные подробности в тени.
В мире ночи, созданном Матерью-Тьмой, слишком многое оставалось не увиденным никем и никогда. Кадаспале пришло в голову, уж не милосердие ли это с ее стороны. Он призадумался: не есть ли это тайна обещанного ею благословения для всех, кто в нее верил, для ее детей?
«Тьма – отныне и навеки».
По дороге, по которой художник теперь ехал, прошло около двух десятков лошадей. Убийцы направлялись на запад, и, если они разбили лагерь, чтобы отдохнуть после ночной резни, Кадаспала вполне мог их встретить. Они могли убить его – или просто накормить.
Но живописца это волновало мало. В голове у него парили тысячи лиц, все одинаковые. Воспоминания об Энесдии казались теперь невероятно далекими. Кадаспала решил, что, если останется жив, поедет к ней, гонимый страстным желанием. Желанием красоты, которую он не смел изобразить, желанием любви, в которой не имел мужества признаться. Энесдия была там, где боги красок собирались в лучах всей своей славы. Она была там, где могла вновь возродиться его вера.
Каждого художника преследовала ложь, ибо
