нашего, когда вы сами государи для того и мир с польским
королем постановили, чтобы сияло благочестие>. На обертке этого
подметного письма было написано, что воевода должен передать-
его самим государям, а не иному кому-для вручения, потому что
изменник, будучи в Москве, раздавал ближним боярам многие
сокровища за то, чтоб те при всяком удобном случае держали
его сторону. .
Письмо это было переслано в Москву, а из Москвы
отправлено в Батурин с дьяком Борисом Михайловым, которому
приказано было уверить гетмана в неизменной к нему царской
милости. В Москве подозрение падало на некоего старца Одор-
ского, приехавшего в Киев к митрополиту Гедеону посвящаться
в сан епископа Мстиславского. Киевские воеводы задержали его
и взяли у него какие-то листы польского и латинского письма, которые почему-то показались подозрительными и теперь
отправлялись к гетману.
Борис Михайлов прибыл в Батурин 8 апреля. Прием ему был
очень почетный. За пять верст от города встречал его генеральный
хоружий Ломиковский. По прибытии в Батурин царский посланец
остановился на постоялом дворе, и гетман прислал за ним свою
карету. На гетманском дворе встречали его генеральные старшины
и пятьдесят знатных батуринских обывателей, а сам гетман стоял
на крыльце своего гетманского дома и поклонился ему до земли.
1 В изгнании (польск.).
438
<У нас, - сказал Мазепа, - так издавна ведется: как приедет
к нам лицо от царского пресветлого величества, то генеральные
старшины сходятся и радуются, и на радости у гетмана бенке-
туют, и тебя, Борис, нам невозможно так же не почтить>.
Посланник извинился недомоганием и уехал в той же
гетманской карете в свое помещение. Отложили свидание до будущего
времени. В назначенный для того день Бориса Михайлова
привезли снова. Мазепа встретил его на крыльце и ввел в свои покои.
Свидание с царским посланником происходило наедине.
Соображаясь с данным наказом, Борис Михайлов, вручивши
Мазепе подметное письмо, говорил гетману: <Кто бы мог быть
таким недругом, что подкинул письмо? Не Одорский ли? Не взять
ли бы его тотчас из Киева и привезти в Батурин на допрос?>
Дьяк сообщил гетману и другие подозрения: на некоего поляка
Искрицкого, недавно приезжавшего в Малороссию и желавшего
видеться с гетманом, и на одного священника, который приезжал
в Киев просить благословения у митрополита на постройку церкви
в Корсуни. <Этому попу, - сказал дьяк, - не следует дозволять
строить церкви в Корсуни, а дать бы ему священническое место
где-нибудь на левой стороне, для того чтоб отвадить ездить к нам
с правой стороны и подговаривать жителей к переселению с левой
стороны на правую>.
Проглядевши поданное подметное письмо,” гетман поднял глаза
к образам и произнес: <О, Пресвятая Богородица! Ты зриши мою
убогую и грешную душу. Ты веси, как денно и нощно
непрестанное имею попечение, как бы их царским величествам до
конца живота услужить и за их государское здравие кровь пролить.
Мои злодеи не спят и о здравии моем нудятся: ищут, чем бы
могли меня поткнуть и погубить. На тебя, Богородица, моя
надежда, что верная и истинная служба великим государям и мое
радение до сего не допустят>-.
Затем гетман рассыпался в клятвах и уверениях в том, что
никогда не имел помышления делать какой-либо вред великим
государям. <Письмо это, - говорил он, - написано не в Польше
и не поляком. Это показывают слова, каких в польской речи
совсем нет. Думаю, это письмо написано здешними людьми, и
притом не одним; в двух местах оно переправлено другим почерком.
Это сочинил какой-то малороссийский уроженец левой стороны
Днепра, притом часто бывавший в Москве. Подозреваю Михаила
Василевича Галицкого: природа у него такая, что влечет к тому, чтобы другим делать зло и в людях посевать смуту. Когда я был
в Москве, о№ всякими способами старался привлечь царя на гнев
против меня. Тогда он для себя самого добивался гетманства. И
прежде, когда еще я был генеральным асаулом, он составил
подметное письмо, в котором написал, будто я гетманского сына Се-
439
мена и дочь его, что была за боярином Шереметевым, отравил и
на самого гетмана болезнь глазную наслал; только бывший гетман
не поставил этого ни во что. Будучи гадяцким полковником, он
самовольно сносился с крымскими мурзами и бывшего гетмана
подбивал, чтобы тот надеялся на дружбу крымцев, а на того же
гетмана писал подметные письма. Когда Михаила от полковниче-
ства отставили, он жил в Москве, а теперь услыхал я, что его
отпустили из Москвы в свои маетности в Лебединском уезде.
Думаю, напрасно ему дозволяют жить в малороссийском крае; будет
из того вред: он уйдет либо на Дон, либо в Крым, либо в
Запорожье - и там затеет такое дело, что после и слышать будет
страшно. Пусть бы великие государи приказали поскорее взять
его из Лебединского уезда и привезти в Москву. Есть у меня
подозрение, что в написании подметного письма вместе с
Михаилом участниками были: Дмитрашко Райча и Полуботок. В
подметном письме есть выражение: <для милосердия Божия>. Такое
выражение в обычае у Дмитрашки Райчи в письмах. Оба - и
Дмитрашка Райча, и Полуботок - с Михаилом большие друзья, а Полуботок ему еще и сродни>.
Тут гетман постарался набросить вскользь подозрение на
Юрия Четвертинского. Мазепа сам, в бытность свою в Москве, исходатайствовал этому человеку возвращение в малороссийский
край. Воротившись, князь Юрий Четвертинский женился на
прежней своей невесте, дочери несчастного Самойловича, жил в
своей маетности в хуторе Дунаевце и принял к себе тещу, жену
сосланного гетмана. Мазепе это было не по сердцу. Он навел речь
на князя Юрия и говорил:
<Вот еще этот князь Юрий Четвертинский, пьяница, рассевает
в народе худые слухи на мой счет. Он говорил батуринскому
попу Василию: <Где прежде была вода, там опять вода будет.
Бывшему гетману уже есть царская милость; увидишь, что с его
злодеями станется!> Да тут же меня помянул: не тайно, а явно
знатным особам говорит про меня худое, не зазрясь, ни на кого1.
Живет он, Юрий, под моим урядом, а мне унять его невозможно.
Он пожалован стольничеством. Взять бы его с женой к Москве, да и тещу его вывезти бы из малороссийских городов и к мужу
отослать, потому что от них умножается мне зло. Взять их отсюда
есть пристойная причина: он - стольник и, находясь в таком
чине, в дальних от Москвы малороссийских городах ему
волочиться не довлеет, а гетманской жене от мужа врознь жить
неприлично>.
На другой день было новое свидание гетмана с дьяком. Борис, согласно с данным ему наказом, всетаки хотел подозрение в со-
1 Не стыдясь никого.
440
ставлении подметного письма свернуть на кого-нибудь из жителей
польских владений и говорил об Искрицком. Надобно знать, что
еще прошлый год была к гетману подсылка от львовского епископа
Шумлянского, принявшего^ унию. Приезжая к Мазепе, польский
шляхтич Доморацкий привез от Шумлянского письмо такого
содержания, что всяк, прочитавши его, мог подумать, что между
униатским архиереем и малороссийским гетманом ведутся какие-
то секретные сношения в пользу Польши и в ущерб царской
власти. В этом письме говорилось о прежней посылке к гетману пана
Искрицкого. Гетман тогда же сообщил об этом в Москву, подверг
Доморацкого пытке и вместе с пыточными речами отправил его
самого в Москву. Теперь Борис Михайлов говорил: <Вызвать бы
тебе, гетман, этого Искрицкого. С ним бы ты мог разговориться
и выведать, кто к тебе его посылал>.
<У Искрицкого, - говорил гетман, - здесь есть тесть, Павел
Герцик. Искрицкий хотел сюда ехать, да воротился назад, может
быть, услыхавши, что Доморацкий задержан. Я призову тестя
его, Герцика, и скажу, чтоб он зятя звал к себе. Когда удастся
мне Искрицкого заманить и он обличится в связи с Доморацким, я прикажу его вывезти за город Киев и повесить на дороге в
польские города. Только напрасно искать составителя подметного
письма в польской стороне, - и я, и все старшины подлинно
знаем, что письмо это написано Михаилом Василевичем>.
В это время пришло известие из Киева о кончине митрополита
