ревниво охраняет ее. Все предоставленные ими доводы настолько убедили государя, что он дал положительное обещание, что он готов встать на их точку зрения, но очень дорожит тем, чтобы я услышал это непосредственно от него, будучи уверен в том, что я, как всегда, отнесусь к такому решению с точки зрения государственной пользы и помогу довести это дело до благополучного конца.
Государь кончил свое обращение ко мне словами:
«Если вы не можете ответить мне сейчас, то я прошу вас не стесняться, отложим его до следующего вашего доклада, да к тому же сегодня у нас мало времени». Он прибавил, что ему очень неприятно, что я узнал о его решении от Столыпина, который «напрасно поторопился» сказать мне. Я сказал государю, что я мог бы дать мой ответ сейчас, тем более что имел разговор по этому поводу с председателем Совета министров всего три дня тому назад и обдумал это дело со всех сторон, но опасаюсь, что у самого государя нет достаточного времени, чтобы дать мне возможность сказать все, что ему необходимо знать, и потому я прошу разрешить мне взять на мой следующий доклад лишь самое необходимое и посвятить все время разъяснению возбужденного самим государем вопроса.
Он охотно согласился на это и прибавил, что знает уже от Петра Аркадьевича о моей с ним беседе и чрезвычайно встревожен тем, что слышал от него, хотя и отдает мне вперед справедливость в том, что я смотрю на дело как честный человек, и если я считаю, что эта мера вредная, то я не только имею право, но даже обязан сказать это своему государю, и он со своей стороны никогда не осудит меня за это, как не сочтет себя вправе требовать от меня, чтобы я сделал то, что считаю вредным и за что не должен нести ответственности.
Затем, подумав несколько минут, государь сказал как бы нехотя: «Я ответил Петру Аркадьевичу на переданный им разговор его с вами, что при таком положении, которое вы намереваетесь просить моего разрешения занять, и в чем я вам препятствовать не могу и не буду, едва ли этот вопрос пройдет гладко, в особенности в Государственном совете, где есть много людей, которые поймут, что без министра финансов едва ли можно обойтись в таком деле».
Прямо с моего всеподданнейшего доклада я проехал к Столыпину, не заезжая домой, и передал ему дословно мою беседу с государем.
Кривошеин ко мне все это время не заезжал и никаких разговоров со мною не вел, ни во время двукратных наших встреч до следующей пятницы в заседаниях так называемого малого Совета, ни в очередном заседании Совета министров во вторник, несмотря на то, что в этом заседании была речь именно об одном из законопроектов, стоявших по Крестьянскому банку на очереди в Государственной думе. Как он, так и Столыпин спрашивали меня, надеюсь ли я провести это дело — оно было внесено мною и поступило в общее собрание Думы, при неблагоприятном заключении Земельной комиссии.
Мой всеподданнейший доклад следующей пятницы занят был почти целиком моими объяснениями по вопросу о передаче Крестьянского банка.
Я повторил все, что я говорил Столыпину, и, соблюдая в отношении к государю всю возможную деликатность, старался развить, главным образом, три положения.
1. Полное отсутствие каких-либо действительных оснований говорить о трениях между ведомствами, когда их нет на самом деле и когда я делаю все мне доступное, чтобы оказывать всякую помощь землеустроительной политике Столыпина, которую я искренно разделяю.
2. Совершенную невозможность, не подвергая величайшему расстройству все, с таким трудом налаживаемое, положение государственного кредита, отделить эмиссионную операцию по выпуску государственных долговых обязательств, какими являются закладные листы Крестьянского поземельного банка, и притом на огромные суммы, от близкого надзора и руководства министра финансов.
3. Особенную щекотливость для меня возникшего предположения, в возбуждении которого я не принял никакого участия, а доклад по нему, как и состоявшееся, по-видимому, решение государя последовали при полной для меня неизвестности. Мне остается поэтому только — или подчиниться такому неправильному решению и быть бессильным свидетелем вредных от него последствий для государственного кредита, забота о котором останется все же на мне, или принять решение, глубоко для меня тягостное, которое может встретить осуждение его, государя, — просить освободить меня от исполняемых мною обязанностей и передать их человеку, который сумеет сделать то, что мне кажется неисполнимым.
Это последнее положение я развил в самых деликатных выражениях и старался всеми способами смягчить невыгодное для меня впечатление государя, потому что я был далек от всякого желания насиловать его волю и заставлять его отказываться от обещания данного им по одностороннему докладу.
Государь слушал меня не прерывая ни разу и не высказав ни малейшего неудовольствия, а тем более какой бы то ни было раздражительности.
Его ответ мне звучал тем же спокойствием, с которым он обсуждал самые простые вопросы моего управления, и на протяжении почти целого часа очень напряженной беседы я не заметил и тени неудовольствия на меня, а тем более попытки повлиять на то, чтобы я примирился с создавшимся положением и сохранил мои обязанности против моей совести и только во имя доставления ему личного удовольствия.
При его выдержке и даже умении скрывать свое истинное настроение мне трудно было тогда, как трудно и сейчас, сказать по совести: была ли у него какая-то смутная еще тогда мысль, что дело может получить иное разрешение, потому что окончательная его развязка, при сделанном мною Столыпину предложении, наступала еще не скоро, — или же он относился без большой тревоги к мысли о моем уходе. Трудно об этом говорить с какою бы то ни было уверенностью.
Начал свой ответ мне государь с того, что сказал, что он отчасти сам виноват в том, что этот вопрос принял неправильное направление. Ему следовало с самого начала, как только Кривошеин и Столыпин заговорили с ним о Крестьянском банке, сразу же устроить у себя совещание при моем участии, и тогда весь вопрос был бы обсужден со всех сторон.
Вышло же то, что все дело велось как бы за моей спиной, и это ему в особенности неприятно, но за то нельзя винить никого,
