– Свидетели есть, что этот монстр ее под колеса трамвая столкнул? – просветлел лицом Странников, словно только и ждал этих самых слов.
– Был очевидец, – покривился Турин.
– Как был? И его убрал этот стервец?
– Не знаю, – Турин подбородок потёр до скрипа. – Надеюсь, жив, но разуверился он во мне. Во время похорон Павлины видел он меня с этим Иудой вместе у самой могилы да ещё в машине раскатывали мы, любезничали… Я-то подыгрывал стервецу, что мне оставалось делать?.. А Тимоха – тот самый очевидец – мог всерьёз воспринять… В общем, потерял я в его глазах веру, а он как раз Глазкина и поймал, когда тот столкнул актрису под трамвай… Но вырвался, подлец!
– Как же? Что же это?..
– Следил он за Глазкиным по моей просьбе, – Турин опустил глаза. – Верил мне, а теперь не знаю ничего…
– Услугой уголовников опять воспользовался? – догадался Странников. – Не можешь без них?
– А то как же? – нахмурился, обидевшись, Турин. – Этот прохвост всю прокуратуру в Саратове опутал, те только о самоповешении Френкель и твердили. Лучший кореш, Андрюха Шорохов, и тот в штыки меня встретил, против слова слышать не хотел. А ведь платок Глазкина судебный медик нашёл на груди у мёртвой актрисы.
– Что за платок?
– Чёрный! Таких не видел никогда. Редкий экземпляр. Им, наверное, и задушил Глазкин блудливую невесту, чтобы завершить свою авантюру и вас шантажировать.
– Страшный человек!..
– Человек? Это настоящее чудовище!
– Меня обмишурил так, что кресло председателя губсуда пришлось ему выбивать.
Тяжёлое молчание повисло в кабинете после слов ответственного секретаря.
– Отдайте его мне, Василий Петрович, – скрипнул зубами Турин.
– Как это отдайте?! Я твой жаргон не понимаю! – побагровев, Странников вскочил на ноги. – Ты меня со своими уголовниками не равняй!
– Вы всё понимаете, Василий Петрович, – не меняясь в лице, Турин сидел, как сидел, не шелохнулся и головы не поднял. – У меня только что Джанерти в больнице был, следователь прокуратуры. Человек серьёзный. Арёл поручением его озадачил насчёт Глазкина. Догадываетесь, каким?
– Ну допустим, – осел в кресле секретарь.
– Вот Джанерти и обратился ко мне, а я уж к вам. Извините… с тем же.
Не сразу услышал ответ Турин, не скоро прозвучали слова, но всё же произнёс их ответственный секретарь губкома:
– Закон един для всех. И для этого сукина сына тоже.
– Убийств тех двух женщин мне не доказать, – словно подводя черту, заглянул в глаза секретарю Турин. – Однако грехов и без того у него хватает. Обещаю, всё будет по закону. И судить его будут не тайком, а принародно.
– Дождись только, когда я в Москве окажусь, – буркнул Странников.
– Неужели всё ещё опасаетесь?
– Делай как велено! – поднялся тот.
– Извините, – встал и Турин. – Завтра, значит, отбываете в Ялту?
– В Симеиз[8], – вздохнул Странников, и не было в его глазах радости. – Вот что… раз уж такой душевный разговор получился, прости меня, если можешь… А главное, за Маргариту Львовну прости. Накуролесил я сдуру. Вообразил себе чёрт те что с пьяну. Вот и полез… силой любовь добывать… Мало она мне морду ободрала. Больше надо было…
– Как?!.
– За Глазкина, что он там на баркасе вытворял, я не в ответе. А перед ней винюсь.
– Вон оно что! – не скрыл удивления Турин. – А я ничего понять не мог – дикой кошкой забилась она в угол, примчавшись с вашего гулянья, ревела тайком.
– Что ж не жаловалась тебе?
– С какой стати?
– Ну… ваши отношения?..
– Почему мне она жаловаться должна? – видно было, что Турину тяжело это говорить. – С Маргаритой Львовной нас соединяет старая дружба, однако сердце её мне никогда не принадлежало, так, кажется, говорят в высоких кругах? Честно скажу, косил глаза на красивую женщину, по молодости считал за счастье рядом с ней идти, но…
– Значит, ни слова? А я всё передумал, себя последними словами проклинал. Когда ты сюда заявился с видом палача-казнителя, дрогнула моя душонка, врать не стану, – Странников даже хмыкнул и, ободрившись, приосанился.
– Причина для этого у меня была одна. Теперь вы её знаете.
– Знаю, знаю. Как же мне с Маргаритой Львовной-то быть?
– Расстроили вы её.
– Да дурак, что уж там и говорить! Избаловали меня бабы обхаживанием. Только не те, кому надо. Машка моя сбежала, не держатся рядом умные. А Маргариту Львовну я хотел пригласить с собой на курорт. Присмотрелись бы друг к другу…
– И чего засомневались?
– Испоганил всё сам же.
– Я, Василий Петрович, тоже не большой знаток в женской натуре. Советы по этой части не мне давать. У Задова глаз отточенный. Вам бы к нему…
– Да ну его к чёрту! Скажешь тоже… – поморщился тот.
– Видел я, как встретились вы с ней у меня в палате, слышал её рёв вчера, а поэтому мой вам совет – пока она не успела из города уехать, пока собирается с подругой к поезду, езжайте к ней и забирайте с собой обеих в Крым.
– Почему обеих? Вторая-то мне зачем? – в недоумении уставился на Турина секретарь.
– Одна она с вами ехать не согласится, – грустно усмехнулся тот. – Уж очень ненадёжный вы мужчина. А подружка за компанию, как-никак – нравственная поддержка, вдвоём они вроде сами по себе. Впрочем, не меня вам слушать. Разберётесь на курорте сами.
– Турин… – не сдержался секретарь и протянул руку для пожатия. – Ты приезжай в Москву если что. Я ведь добро помню, чем смогу, выручу.
– Спасибо. Чего загадывать? Поживём, увидим.
Часть вторая. Коварство сладкого дурмана
I
Не верилось, что всё это им придумано ради неё. У Серафимы прямо-таки плыла голова от свалившихся чудес, смешались они, словно в прелестном калейдоскопе яркие стекляшки: скорый поезд с загадочной и немного пугающей литерой «1-с», уносящий к неведомому морю, мягкий вагон с аристократическим убранством и покоем, красное вино и боржоми в ресторане на столах под белоснежными скатертями, помпезные вентиляторы, с потолка обволакивающие прохладой, галантные официанты, угадывающие любые желания по одному лёгкому взгляду, будто из-за спин царственных особ.
Всё это не шло ни в какие сравнения с бестолковыми играми в карты, с навязчивыми приставаниями случайных кавалеров, с жуткой убогостью, грязью и неряшливостью, преследующих их на всём первом этапе пути – от Астрахани до столицы. Краски новых впечатлений ослепили, одним махом смыв тягостное уныние затянувшегося железнодорожного вояжирования к южному берегу Крыма, куда поманил Странников, и всё бы прекрасно, не привяжись с первых дней неведомый раньше страх, смутная тревога за неясное будущее, хотя ободрял её Турин и чуть ли ни настаивал, успокаивая, – Егор Ковригин рядышком будет, ответственный секретарь губкома берёт и его с собой, а с Ангелом не пропадёшь. Серафима на первых порах и отказываться пробовала – к чему ей эти курорты! И до слёз дело доходило, но вконец рассерчавший Турин намекнул ей, что в долгу она перед ним за Корнета Копытова, обмерла тогда Серафима, смолкла, поняла, что большой интерес к этой затее имеет Василий Евлампиевич, возможно, сам и приложил ко всему руку. После ранения и больницы виделись они редко, Турин жаловался, что свалилась на голову куча неотложных дел, появлялся по ночам в гостинице, куда поселил их с подругой, говорил мало, запретил визиты к Задову и единственным радостным пятном оставались для неё тайные встречи с Егором, про которые Турин, конечно, догадывался, но ни словом не намекал. Он и принёс предложение Странникова о поездке в Крым, куда тот отправлялся в санаторий перед Москвой, сдавая дела новому секретарю. Предупредил, что понадобится ей подруга, чтобы скуку в неблизкой дороге скоротать да и на курорте вдвоём веселей будет, но тут же шепнул, что про Странникова раньше времени ей сообщать нет надобности, на юге, когда устроится всё, можно будет и обсказать, если раньше сама не допетрит. Жить придётся отдельно, возможно, где-нибудь поблизости от санатория, куда Странникова определят; он криво усмехнулся, – курорты в тех местах друг на дружке, словно грибы, понатыканы. Сказал вроде про смешное, а улыбка – обратила внимание Серафима, так как глаз с него не спускала, – не то чтобы грустной, хмурой получилась.
Вот все эти неясности угнетали её, а к концу и вовсе усилились так, что привязавшийся некстати к левой её крутой брови нервный тик сливался порой с бесконечным стуком вагонных колёс, заставляя чаще биться сердце, и, чем меньше оставалось до финала авантюрной поездки, тем злее начинала мучить её бессонница, хотя и укрывала она плотней плотного окошко занавесками.
Приметила неладное помалкивающая до поры до времени Аглая, ночью беззаботно храпящая, а днём прилипавшая носом к стеклу и деланно ахавшая на местные прелести. После того как промелькнул Бахчисарай[9], ушлая подружка не выдержала, метнула на неё острый взгляд:
