– Что с тобой, Марго? Испугалась?
– Сама не знаю…
– Передумала?
– Что?
– Не поздно ли?
– Не боись за меня, подруга, – оторвавшись от своих мыслей, спохватилась Серафима. – Назад ходу нет.
– Гляди, – рассудила та по-своему и, нагнувшись к зеркальцу, что не выпускала из рук, подправила выбившийся белокурый локон. – Ханский дворец только что проехали, а сосед наш по купе, Никанор Иванович, знаешь что вчерась калякал про султана тутошнего?
– Слушай больше своего грымзу! – презрительно хмыкнула Серафима. – Не совратил ещё с собой в санаторий?
Она не одобряла фривольного романчика, который проворная подруга успела завести с пожилым ловеласом, ехавшим в соседнем купе.
– Заарканит тебя обещаниями поклонник, – Серафима шутливо ткнула пальцем в пышную грудь подруги. – Не устоишь. Султана-то из какой сказки приплёл? Смотри у меня, Глашка! Про Екатерину тебе зубоскалил? Как хан Гирей, не соблазнив нашу императрицу, своим невольницам головы рубил за то, что ублажить его не могли?
– Подслушивала! Как есть подслушивала! – ахнула подружка и, отвернувшись, напыжилась, сердито поводя плечиками.
– Его вздохи страстные за версту слышны, – рассмеялась Серафима. – Дурит тебе голову.
– А ну его! – махнула та рукой. – Моря не дождусь. Так и вижу себя в гамаке, словно королева. До смерти хочется по песочку морскому босоногой пробежаться, устроить загорающим пузанам встряску. Вот глазища повыворачат! А больше и нет желаний.
– Там, где будем, вряд ли песок найдётся.
– А тебе откель знать? – опешила женщина. – К морю же едем?
– К морю, только, говорят, камни там, галька… На-ка вот почитай лучше это, приучайся к курортным правилам. Отдыхающие там по берегу гуляют, а не купаются, дамы под зонтиком с книжкой стихов в ручке и с собачкой на поводке, мужчины – с трубками и дым коромыслом вверх, – она сунула подруге небольшую книжицу в розовом переплёте с надписью «Стихотворения о Прекрасной Даме».
– Вот ещё! – оттолкнула её руку Аглая. – На книжке твоей четырнадцатый год значится. Нравы разрисованы ещё при царе Николашке. Другие теперь времена!
– Это сам Блок, глупая, – пыталась её урезонить Серафима.
– А мне зачем? Небось сыщик твой преподнёс на прощание, когда расставались?
– Он, – погладила обложку Серафима. – Угадала. Только я сызмальства те стихи наизусть знала, потому что о нас они, о чуткой женской душе. Так что советую почитать и тебе, чем время на слюнявого поклонника тратить. Кстати, в Крым Маяковский часто приезжает отдыхать. Повезёт, встретишь его и околдуешь, у тебя же лихо это получается.
– Ишь куда хватила, подруга! – Аглая с сомнением уставилась на книжку, потом подняла глаза на Серафиму. – За Маяковским в столице табуны кобылиц хвостами дороги метут, а уж на курорте вовсе такую провинцию, как я, с землёй сровняют. Да и про стишки ты заливаешь, чтобы меня от Никанора Ивановича отвадить. Небось ни одного и не помнишь, если и учила в гимназии. Любишь ты, Серафимушка, напускать на себя тумана.
Не произносила лучше бы она последних слов, – не пришлось бы ей отскакивать в сторону, словно ужаленной. Сверкнули гневными иглами чёрные глаза Серафимы так, будь в них натуральный огонь, спалил бы всё вокруг. Вырвала заветную книжицу у трясущейся Аглаи, прижала к груди, а помолчав и чуть успокоившись, произнесла глухим, не свойственным ей голоском, исходящим из самой глубины души:
Моя сказка никем не разгадана,И тому, кто приблизится к ней,Станет душно от синего ладана,От узорных лампадных теней…[10]
Поняла ли что-нибудь её подружка? Вряд ли. Во всяком случае, поправила причёску, ещё раз брезгливо взглянула на книжицу, подвела черту:
– Вот-от. Ты, Серафимушка, в своём репертуаре. А Никанор Иванович хвастал дворцы мне показать.
– Уймись, Глашка!
– Какая я тебе Глашка? Молчала я, молчала, но и меня проняло. Мы же договорились, Августиной буду я зваться на курорте.
– Ну Августиной так Августиной, – спокойнее глянула на подругу Серафима. – Оговорилась в сердцах, не свыкшись. Только хвост-то прикрути. Ишь, расфуфырилась! Ни к чему эти шашни в поезде. Ещё неизвестно, где жить-куковать предстоит, вдруг наши кавалеры поблизости от санатория твоего Никанора окажутся. Всяк бывает, а края здесь чужие, в нашем с тобой случае, подружка, не гоже оступаться, так что держи себя.
– Он обещал свозить в какую-то Ливадию[11] да царские палаты показать. Небылицы рассказывал про Ласточкино гнездо…[12]
– Чего-чего?
– Замок такой над морем, будто на воздухе. Хоть одним глазком взглянуть…
– Насмотришься, потерпи, – буркнула Серафима и задумалась.
– Чую, с тобой увидишь… – с недоверием сквозь зубы процедила Аглая, сунулась к окну, загрустила. – Неизвестно ещё, как встретят. А вдруг от ворот поворот?
– Кавалера тебе подберу, – встрепенулась Серафима и оглядела молодящуюся блондинку, съёжившуюся от тревожных мыслей и мигом утратившую шик. – Ты у меня вон какая красавица! Не продешевлю, генерала, не ниже, тебе сыщу! Их там как грязи!
– Не сглазь! – враз оживилась та и всплеснула руками. – Только б не такого, как наш Никитка!
– Никитка?.. А что Никитка? Это ты комиссара Седова мне припомнила? – так и остолбенела Серафима и вся ощетинилась, будто дикая кошка, готовая к прыжку. – Да мы с тобой, подруга, за ним как за каменной стеной жили! Обе! Нашла кем попрекнуть!
– Какая уж там стена! – вспыхнув, напряглась и Аглая. – Еле ноги от тюрьмы унесли!
– А кто же знал, что он лапу в казну запустит? – Серафима привалилась к стенке спиной, смолкла, обмякнув вся, однако переживания её были недолгими; подвела глазки пальчиком, будто слезу смахнула, просветлела личиком, обняла, прижалась к подружке щекой к щеке. – Не виню его ни в чём, и не судьи мы ему. Крепким мужиком был. Таких сейчас поискать днём с огнём. Сгубила его жалость. Двоих нас ему хотелось содержать. Помнишь, ночами в постели что нашёптывал… про модные любовные треугольнички, шуры-муры иностранные, стишки читал?.. Тронутый был он душой насчёт тонких чувств, помнишь его слова про геометрию необычных человеческих отношений?.. Писателя Тургенева, итальянку Виардо и её муженька?.. Неужели забыла? Им ведь тридцати лет не было, чуть нас моложе. А про наших? Этих?.. Поэта Есенина, артистку Зинаиду Райх и её мужа, режиссёра Мейерхольда, который даже детей усыновил от её первого брака? На примере тех артистов да поэтов Никитушка нас страстью необычной заразить и собирался. А плохо ли было нам втроём? Неужели забыла всё?..
Глаза Аглаи намокли, она с дрожью прижалась к Серафиме и тоже всплакнула:
– Проходит, летит времечко золотое…
Так и сидели бы неизвестно какое время, обнявшись, эти изрядно потрёпанные жизнью два, с виду казавшиеся невинными, прелестные существа, но одна из них, светленькая, вдруг встрепенулась и воскликнула:
– Что ж это мы покойника безвредного поминаем, а про живого да ретивого думать забыли?
– Это ты про кого, Глаш?
– Твой-то, сыщик?.. В Астрахани брошенный, вдруг следом явится? Не боишься?
– Кто-кто?
– Как кто? Турин твой! Если он самого Корнета Копытова ухайдакал до смерти, то чего с нашими курортными фраерами сотворит? Он же по ревности своей в море их утопит. Не следить ли за нами своего верного Егора наладил?
– Дура! – подскочила на ноги Серафима. – Что ты мелешь?
– А что такого я сказала? – не смутилась Аглая. – Мне один разочек его увидеть хватило, чтобы всю натуру разгадать. Бешеный он до баб, к тому же однолюб, в больнице ревностью тебя изводил, глаза таращил за каждым твоим шагом! Я таких издалека чую, поэтому сразу сторонюсь. Боюсь я их безумной ревности.
– Ну вот что, подруга! – забелела лицом Серафима, губы поджала. – Ты язык-то укороти и про фантазии эти забудь. Услышу ещё, прости, но всё наше доброе прошлое зачеркну, физиономию разрисую так, что поклонника своего вагонного перестанешь интересовать. А на будущее запомни: мужики, которые встречать нас будут, совсем иной породы. Им твоя брехня ни к чему, а нам с тобой большой вред причинит.
– Это кто ж такие?
– Поймёшь, когда увидишь, а мозгами сейчас ворочай. Лучше уж бестолковую дурочку продолжай играть, чем вот так на меня лоб морщить, да мудрую из себя корчить.
– Зря ты, Серафимушка, – не особенно смутилась Аглая. – Я и так всю дорогу помалкивала.
– Вот и продолжай в том же духе, – отвернувшись к окну, буркнула Серафима. – Успокой мне душу и отвадь своего козла от наших дверей. Скоро приедем.
Больше к этому разговору они не возвращались, поэтому обе были несказанно рады, когда наконец проводник произнёс заветное:
– Подъезжаем к Севастополю!..
II
Встречать скорый «1-с» было поручено Ковригину. Весь по курортной моде – в лёгком костюмчике цвета беж прямо на сетчатую майку, при шикарной светлой шляпе и мягких, не дающих устоять на одном месте туфлях, он весь светился, темнея лишь загорелым лицом мулата и сражая фланирующих по перрону дамочек помоложе белозубой улыбкой и пронзительными голубыми глазами, а знающих себе цену важных матрон, прицепивших не менее двух-трёх кавалеров на променад к вечернему поезду из столицы, пленял учтивым раскланиванием, слегка касаясь края шляпы и обнажая бритую до блеска голову, враз придающую ему солидность.