и реже оказывалась в международных новостях в газетах. Поэтому в нашей работе, которая, хотя и охватывает всего 25 лет европейской истории, речь идет всякий раз о разных типах «угроз» со стороны России: в одних случаях о реальных военных, как во время столкновений с антифранцузскими коалициями, в других – о торговых, географических и стратегических угрозах, каковыми были, например, разделы Польши и победы над слабеющей Османской империей, в третьих – об угрозах воображаемых, где российские народы, в духе литературной моды на античность, превращались в «гуннов», «вандалов», «антов» или «герулов», которые якобы покинули свои традиционные места обитания, чтобы разорять плодородные земли Европы и покушаться на Французскую республику, олицетворявшую собой добродетели Спарты, Афин и Рима[124]. Эта амбивалентность в восприятии России французскими авторами всех чинов и званий, от первого министра до переписчика нот, как мы постараемся показать в нашем исследовании, была плодом и следствием философского века, мыслители которого буквально грезили «русским миражом» и превозносили гений русского царя-реформатора, извлекшего свой народ из варварства, а затем и его наследников, но в то же время реалистично и трезво анализировали русское сословное общество с его крепостным правом, консерватизмом, деспотизмом властных институтов, жесткостью, невежеством большей части крестьянства и мещанства, негативно или скептически оценивали бойкую внешнюю политику Петербурга в Европе, ужасались дворцовым «революциям». Тотальный скептицизм в отношении России, основанный на фактах и богатой литературе о России – Россике, был характерной чертой общественного сознания с середины XVIII в. Именно он конкурировал с философским «русским миражом» и служил основой для развития концепции «русской угрозы» для европейской стабильности.
Представления о русской армии как потенциально сильном противнике возникают во французском общественном мнении в самом начале XVIII в. после ярких и во многом неожиданных побед Петра I над шведскими войсками. Эти победы нанесли значительный удар по традиционной для Франции схеме внешнеполитических союзов. К тому моменту Швеция, Речь Посполитая и Османская империя уже более ста лет рассматривались французской дипломатией в качестве важных внешнеполитических союзников, формируя так называемый «восточный барьер». Изначально этот союз был ориентирован против Габсбургов, и потому появление на мировой арене нового сильного игрока, вступившего в борьбу с французскими союзниками, обеспокоило версальский двор. Такие геополитические перемены привели к распространению в европейской общественной мысли идеи «русской опасности», которая была сформулирована сторонниками Швеции при версальском дворе еще в ходе Северной войны, а в дальнейшем поддерживалась французской дипломатией на протяжении почти всего XVIII в.[125] Победы России над шведами показали ее силу, и потому у европейских политиков возникла необходимость получить как можно больше информации о стране-победителе и ее войсках. На протяжении XVIII – начала XIX в. европейские ученые, литераторы и публицисты в своих сочинениях немало внимания уделяли именно российским вооруженным силам, которые и должны были олицетворять собой угрозу со стороны ранее малоизвестного государства.
В формировании представлений об угрозе Европе со стороны России с самого начала активно участвовала пресса, и французские газеты на протяжении многих лет соблюдали одно и то же правило в подаче сообщений о войнах, в которых участвовала Франция: победы своих войск или союзников (даже потенциальных) преувеличивались, а поражения либо преуменьшались, либо замалчивались. Такие действия было легко осуществлять, когда речь шла об отдаленных театрах военных действий, особенно на востоке или севере Европы, где число потенциальных корреспондентов было невелико и публике было сложно получить информацию другим способом, помимо периодической печати.
Русский дипломат, находившийся в Париже в период Северной войны, жаловался, что редакторы французских газет отказывались даже печатать известия о победах русской армии, при том что французская публика читала в прессе о победах Карла XII в России, а также питалась слухами об экстравагантных выходках русского царя [126]. Но если о победах русской армии в войне со Швецией газеты предпочитали умалчивать, то об итогах неудачного для россиян Прутского похода 1711 г. писалось довольно подробно[127].
На протяжении большей части XVIII в. в противовес концепции русской угрозы, которую развивали преимущественно дипломаты и министры французского двора, ряд философов и литераторов начали превозносить достоинства русской монархии, чем положили начало формированию так называемого «русского миража», весьма популярного в середине – второй половине XVIII столетия[128]. Заметную роль в борьбе этих двух философско-политических концепций имела набиравшая в это время популярность пресса. В период первой кампании русско-турецкой войны 1768–1774 гг., когда стало очевидным превосходство русских и неосновательность надежд на победу османской армии, министр иностранных дел маркиз Э.-Ф. Шуазель пытался приуменьшить в глазах общества успехи России. Для этого глава французской внешней политики снабжал Gazette de France и другие печатные издания дезинформацией о положении дел на фронтах русско-турецкой войны. Русский дипломат Хотинский замечал в июне 1769 г., что «парижские газеты с бесчинством пристрастие свое оказывают к туркам», и делал французскому министру соответствующие представления [129].
В период заключения Кучук-Кайнарджийского мира летом 1774 г. теперь уже князь И. С. Барятинский сообщал в Петербург о том, что Gazette de France продолжала давать искаженную информацию о ходе военных действий. На ее страницах трудно было вообще найти упоминания об успехах русской армии и флота. Даже спустя два месяца после заключения мирного договора между Турцией и Россией Париж наводняли слухи об успешной высадке турецкого десанта в Крыму, якобы разбившего находившуюся там армию князя Долгорукова. Источником подобных сообщений были французские дипломаты[130]. Таким образом, уже в 1760-1770-х гг. стали вырисовываться методы работы французского правительства с прессой, в то время как газеты становились заметным орудием внешней политики.
Во второй половине XVIII в. Европа столкнулась с изменением системы международных отношений и новой ролью, которую теперь, после приобретения Прибалтики и первого раздела Польши, стала играть Россия. В обществе доминировало представление о России как о державе, чье господство на «Севере» представляло определенную угрозу для европейскорго «Юга». Империя продолжала расти и вступала в новые военные конфликты, в том числе в Европе.
К концу 1780-х гг. «русский мираж» заметно померк и во французском обществе все большую популярность приобрело критическое отношение к Российской империи в целом. Даже заключение русско-французского торгового договора 1786–1787 гг. не переломило этих общественных настроений. Однако идея непосредственной угрозы для Франции со стороны империи царей сохраняла совершенно мифический характер. Единственным пространством, на котором действительно сталкивались внешнеполитические интересы двух стран, оставалась Речь Посполитая, переживавшая самые тяжелые годы в своей истории[131]. Напомним, что польское государство уже в первой трети XVIII в. считалось в Версале зоной важнейших династических интересов Франции, а Людовик XV сочетался браком с Марией Лещинской – дочерью изгнанного короля Станислава Лещинского, нашедшего приют в Лотарингии. Вместе с тем Польша еще существовала, хотя и
