оказавшись в революционной ситуации, и продолжала выполнять роль буфера. Мало кто мог накануне 1789 г. всерьез предположить, что в недалеком будущем вторжение русской армии на территорию Франции приобретет реальные очертания.
§ 2. Развитие концепции «русской опасности» в годы Революции
С началом Революции внешнеполитические темы в прессе заметно отходят на второй план. Происходящие в самой Франции события привлекли внимание всей Европы. При общем падении популярности международных сюжетов Россия сохраняла в описаниях газет прежний уровень значимости относительно других европейских держав. Образ России не имел четкой структуры и приоритетов: набор клише о далекой полуварварской стране с суровым климатом, в которой правит самодержавный деспот, мечтающий о новых завоеваниях, был востребован и в 1789, и в 1792 г. Однако изменялись условия применения этого образа. Из дипломатической практики и философских дискуссий устоявшиеся представления перетекали в новое политическое публичное пространство, сформировавшееся к 1789 г.
Важное для уточнения содержания концепции «русской опасности» сочинение принадлежит перу выдающегося журналиста эпохи Жака Малле дю Пана. Для верного понимания его трактовки образа России напомним, что он принадлежал к числу монархистов, а в мае 1792 г. уехал в Германию с секретным заданием короля. В 1789 г. В центре внимания Малле дю Пана оказались дипломатия и войны второй половины века. Брошюра с острой критикой современной ему политики Петербурга вышла анонимно в нескольких городах в 1789 г. и была озаглавлена «Об угрозах политическому балансу Европы или изложение причин, которые его ухудшили на Севере после вступления Екатерины II на престол России»[132].
Рассмотрев положение дел в Европе за три десятилетия с момента начала правления Екатерины II и роль в этом «балансе сил» могущественной России, Малле дю Пан заключал:
«Огромная империя вот уже двадцать лет несет своим соседям ужас, коррупцию деспотизм или войну, она охватывает все регионы и может захватить все средства и запасы. Моря, почти недоступные для европейских флотов, и пустыни порабощенных наций – вот ее границы. До сих пор с большим трудом и к тому же легкомысленно судили о ее способности нарушить целостность своей территории. Пока ее враги держат оборону, она изрыгает из себя прямо в их собственные жилища рои необученных варваров, которые всего за одну кампанию уничтожают их земли и население. Пруссия и Польша все еще чувствуют эти раны от их опустошений. Это войска, которые даже если перебить – не одолеешь, воодушевлены жаждой грабежа, религиозным фанатизмом и честолюбием государя, который, теряя солдат, теряет не более чем рабов, горе тем государствам, которые соседствуют со столь разрушительным вихрем!»[133]
По мнению многолетнего редактора Mercure de France, истинное благо для России состояло не в завоеваниях новых земель и военных трофеях, а в развитии цивилизации, процветании подданных и отказе от деспотизма, ведь российская «нация» во главе с дворянством достойна лучшей участи и при новом монархе, «добродетельном и скромном» (автор не называет его имени, но в тексте недвусмысленно намекает на Павла Петровича), эта политика не будет продолжена[134]. Идеи Малле дю Пана будут живо подхвачены франкоязычной журналистикой и значительно позднее, в конце правления Наполеона, окажутся полезны пропагандистам, в числе которых будут Ш.-Л. Лезюр и аббат Д.-Ж. де Прадт.
Политическая пресса с энтузиазмом развивала подобные идеи. К тому же сама международная обстановка накалялась, и сообщения с театров военных действий русско-шведской и русско-турецкой кампаний появлялись в парижской прессе регулярно. Изображение русской армии в 1789–1791 гг. оставалось на уровне стереотипов: газеты помимо краткого описания воинских частей ограничивались указанием на то, что русское войско будет состоять не только из россиян, но еще из «ужасных» татар и казаков[135]. Большой интерес у журналистов вызывали чрезвычайные происшествия, эпидемии или голод в армии, а также рекрутские наборы, о которых они старались получить максимально подробную информацию. В мае 1791 г. сообщалось: «Открытие кампании (против Османской империи. – Авт.) произошло значительно позже. Утверждают, что нехватка людей является тому главной причиной. Князь Потемкин просил 20 миллионов флоринов, но получил не более пяти. Известно, что в 1786 государственный долг России достигал 6 миллионов 600 тысяч рублей; еще необходимо к этому добавить по миллиону в году, но война, что внезапно разразилась, заставила приостановить его погашение»[136].
Неослабевающий интерес к русско-турецкой войне со стороны французской прессы объяснялся целым комплексом причин. В общественном мнении XVIII в. существовало представление о том, что российская культура многое переняла от своих азиатских соседей. Не удивительно, что Россию и Османскую империю часто рассматривали в сравнении. Французские философы старались приписать России цивилизующую роль по отношению к мусульманским народам на юге и видели ее в качестве последнего бастиона Европы против угрозы, исходившей из Азии[137]. Правительство Старого порядка, напротив, рассматривало Порту как важную составную часть «восточного барьера», имеющего целью воспрепятствовать продвижению России в Европу, и в споре двух империй оказывало поддержку Стамбулу[138].
Поражения османов на суше и на море вызывали сочувствие французов к проигравшим: «Унижение турок – это, быть может, позор всей Европы, – писала Moniteur 27 декабря 1789 г. – Неудачи этой нации вызваны не отсутствием храбрости: она так же способна одерживать победы, как и любая другая. Разве не каждая нация переживает эпохи, когда она занимает доминирующее положение и торжествует победу? Какая из европейских стран, будучи ограничена в своих собственных силах, способна противостоять грозному альянсу двух императорских (Петербурга и Вены. – Авт.) дворов? Все союзники Порты сразу же ее покинули… Однако эта война – самая несправедливая из войн нашего века – может способствовать торжеству человеческого разума, ибо одновременно дает великие уроки и правителям, и государям»[139]. В этом вопросе журналисты первого года Революции не только создавали общественное мнение, но и сами следовали за мнением ряда влиятельных дипломатов и коммерсантов Старого порядка, поддерживавших османские интересы, как до, так и после 1789 г. в памфлетах и мемуарах, направляемых на имя короля[140].
На протяжении 1789–1791 гг. постепенно обсуждение в прессе военного потенциала России принимает все более острое внешнеполитическое звучание. По мере того как меняется отношение европейских монархий к Революции, все явственнее возникает угроза войны между Францией и создаваемой коалицией европейских государств. Соответственно важным становится и вопрос о составе этой будущей коалиции, и в этом отношении внимание к позиции России все возрастает. Связан с этим и вопрос о поддержке российским двором французских эмигрантов, обосновавшихся на территории германских государств, а также тех, кто воевал в составе русских армий против османского султана. В действительности таких людей было немного. В 1791 г. Moniteur особо отмечала трех французских офицеров, упоминая даже награды, полученные ими после победы над турками: «Иностранные офицеры, что служат в качестве волонтеров в армии
