в Архангельске, Кронштадте и Ревеле[154].
Весной и летом 1792 г. под влиянием политических событий менялся тон даже такой умеренной газеты, как Gazette de France. Письма из Польши, которые появлялись с завидной регулярностью, ставили под сомнение возможность участия русских в кампании против Франции: «[Из армии князя Понятовского]…Сообщают, что русская армия, возвратившись из Турции, находится в жалком состоянии. Кажется, что русские генералы, в течение многих лет удаленные от своих домов, лишенные чувства страха и повиновения, истратили в дебошах и играх все средства, предназначенные для войск, они посылали солдат добывать питание у крестьян Валахии и Молдавии, позволили превратиться униформе в лохмотья, а крадеными лошадьми заменяют тех, которых лишились из-за падежа и вражеского оружия»[155]. Такие описания призваны были смягчить страхи французского общества перед угрозой военного вторжения «варваров Севера». Отметим, что в основе подобных газетных описаний находились реальные наблюдения очевидцев. После возвращения из Турции русские войска действительно были в плачевном состоянии из-за неудовлетворительного снабжения и длинных переходов. Такое положение вещей не было чем-то уникальным, после трудных кампаний войска разных государств нуждались в отдыхе и пополнении, но журналисты пытались подать материал как уникальный и характеризующий армию возможного противника не с лучшей стороны.
Окончательный разрыв дипломатических отношений между Россией и Францией в июле 1792 г. оказал заметное влияние на французское общественное мнение. С каждым новым известием о действиях коалиции взгляды обращались в сторону российской столицы: именно Екатерина II считалась ее активной вдохновительницей. И хотя слабеющий свет «русского миража» эпохи Просвещения еще находил время от времени отражение в публицистике, а некоторые авторы продолжали считать Екатерину II преемницей и продолжательницей планов Петра I[156], образ далекой империи, поднятой до высот цивилизации «Семирамидой Севера», бесповоротно терял былую привлекательность в глазах населения Франции.
Интересная трансформация произошла в сфере подачи газетами ставшего уже вполне традиционным концепта «русского варварства». Если раньше его считали причиной слабости русской армии, то теперь в нем усматривали причину военных успехов. «Народ тем более опасный, что закаленный варварством и дисциплинированный игом рабства, он более годится для завоеваний и опустошений, чем для войн оборонительных, не чувствительный к смерти и несчастью»[157], -сообщал о русских анонимный французский публицист. Страхи и опасения перед Россией в 1792 г. чаще всего находили выражение в предсказаниях о нашествии новых «кочевых варваров с Севера».
Тема военной угрозы со стороны России привлекала внимание журналистов на протяжении 1792–1794 гг. Стоит отметить, что слухи эти стали распространяться особенно активно в середине 1792 г., когда прямой канал информации из России был прерван, после высылки из Петербурга поверенного в делах Франции Э. Жене. «Не перестают повторять в печати и даже в частной переписке, – сообщали из Франкфурта, – что корпус русской армии, а к тому же эскадра уже направлены, чтобы сражаться во Франции»[158]. Сведения подобного рода появлялись в газетах часто, и потребовалось официальное опровержение с трибуны Конвента, чтобы ненадолго усмирить воображение журналистов и успокоить публику.
Обсуждение возможности вступления Екатерины II в анти-французскую коалицию происходило постоянно. В начале 1793 г. состояние французской армии было тяжелым, снабжение плохим. Вооруженные силы, состоявшие до начала реформ Карно из линейных частей и волонтеров, нуждались в коренной реорганизации для повышения управляемости. Из-за недоверия в обществе по отношению к армии, любые сообщения о планах антифранцузской коалиции читались с особым вниманием. «Настаивают, что нет никаких сомнений в том, что двадцать пять тысяч человек русских направляются к Рейну. Их путь пройдет, как говорят, через Богемию и Австрийскую Силезию, их поведет генерал Суворов»[159]. В этом сообщении фамилия командующего, видимо, выбрана неслучайно: генерал был известен как активный участник войны против Барской конфедерации 1769–1772 гг. и успешным, но крайне жестоким штурмом турецкой крепости Измаил в 1790 г. Его упоминание должно было усилить чувство страха у читателей. Но, поскольку газеты обладали еще значительной долей самостоятельности, а система государственной пропаганды еще не была сформирована, появлялись в изданиях и сообщения, основанные на собственных источниках информации, которые вступали в противоречие с наиболее распространенной точкой зрения. Например, Journal du soir писала о неких письмах из Петербурга, в которых утверждалось, что Россия не будет принимать прямого участия в войне с Францией. Причиной тому, по мнению ганноверского корреспондента, стали приготовления к войне в Турции и ситуация в Швеции. Коалиция не должна рассчитывать на давно обещанную царицей помощь, а все, что пишут немецкие газеты о передвижениях русских войск, «есть не что иное, как ложь, оплаченная по два крейцера за строчку секретарями и советниками посольства, которые с помощью этих проделок желают причинить французам серьезное беспокойство»[160].
Соперничество России с Османской империей считалось французами вопросом, представляющим первостепенный интерес с точки зрения баланса сил в Европе. Только новое обострение польского вопроса в начале 1790-х гг. смогло отодвинуть в общественном сознании русско-турецкий конфликт на второй план. Второй и третий разделы Речи Посполитой и восстание под предводительством Костюшко давали публицистам возможность выразить свое отношение к России[161]. Польша, как и двадцатью годами ранее для Руссо, Мабли и Рюльера, представляла собой удобный повод для изречения суждений как о жизни во Франции, так и о жизни в «деспотической» России, своеобразном антиподе «свободолюбивой» Польши[162]. Moniteur давала весьма резкую характеристику политике Екатерины в польском вопросе: «Русские достигли высшей степени наглости, присущей тиранам. Не удовлетворившись тем, что унизили нацию, разрушили военные силы, заключили в тюрьмы или отправили в Сибирь самых честных и храбрых поляков, они теперь заняты тем, что по частям расхищают эту несчастную страну»[163].
В газетах, спонсируемых монтаньярами, эти новости приобретали все более радикальное звучание в момент национального восстания под руководством Т. Костюшко. Весной 1794 г. в статьях о событиях в Польше утверждалось, что «рекрутский набор продвигается с большим воодушевлением, крестьян вооружают пиками и косами. На Украине, провинции, граничащей с Османской империей, также происходит революция. Стало известно, и сам Костюшко этого не скрывает, что он поддерживает связь с соседними державами»[164].
В последнем случае речь шла о возможной поддержке поляков со стороны Османской империи. Неосведомленному читателю могло показаться, что идея нового «восточного барьера» против России, наконец, обретает реальные очертания.
В освещении восстания в Варшаве 6 (17) апреля 1794 г. журналисты нередко ссылались на слухи или объявляли себя их очевидцами. Journal de la Montagne подчеркивала крайнюю жестокость восставших по отношению к русским солдатам, но оставалась на пропольских позициях, сообщая, что гибели избежали только те из солдат, кто смог сбежать из города с генералом Игельстрёмом. «Таким образом, завершилось славное восстание, что должно вернуть нам свободу. Оно обошлось нам
