в несколько сотен человек как буржуа, так и солдат, но зато потери наших жестоких угнетателей были в десять раз больше», – завершал свой рассказ корреспондент[165]. Несколько позднее газета сообщала о том, что перебит был весь русский гарнизон от 6 до 7 тысяч человек, и, ожидая мести русских, польская столица начала готовиться к осаде: «Варшава укрепляется. Женщины, дети, старики, евреи, христиане, одним словом, все трудятся вместе. Это был день 14 июля в миниатюре. Вся Польша поклялась жить свободно»[166]. С революционным пылом журналисты предрекали Польше повторение французского пути, а России отводилась роль душительницы польской свободы. Несколько позднее, в брюмере III года, Journal de la Montagne приветствовала успехи восстания, огонь которого перебросился в Курляндию и дошел до самых границ Ливонии[167].
После завершения русско-шведской войны 1788–1790 гг. Швеция перешла в стан противников Франции, поэтому отношения России и Швеции стали реже обсуждаться на страницах французских газет. Но тема возможной новой русско-турецкой войны постоянно поднималась газетами и после заключения в 1791 г. Ясского мирного договора. Эта тематика была важна как из-за традиционных симпатий французских дипломатов по отношению к Порте, так и потому, что возможная война на границах империи царей должна была помешать им принять активное участие в борьбе против революционной Франции.
На протяжении 1792–1795 гг. газеты не раз писали, что, несмотря на заключенное мирное соглашение, Россия продолжала готовиться к новой войне против османов. Moniteur передавала слухи относительно завоевательных планов Екатерины II. Она якобы заставила армию двигаться к турецким рубежам и одновременно тщательно готовила к войне свои порты. Далее сообщалось, что Англия обещала свою поддержку грандиозным планам России. «Пришло наконец время, чтобы Европа уяснила для себя суть намерений двух дворов [Лондона и Петербурга], дворов, представляющих наибольшую опасность для независимости других наций»[168]. Издания самых разных политических направлений стремились поддержать Османскую империю. На страницах якобинской Journal des hommes libres она приобретала отчетливые черты антипода России и бастиона на пути «деспотизма», а султан наделялся чертами просвещенного европейского монарха[169].
Девятое термидора ознаменовало окончание наиболее утопической и жесткой фазы Революции. Последствия Термидора, разработка новой конституции и переход власти к Директории, относительное усиление роялистов – все эти изменения во внутриполитической жизни оказали влияние и на внешнюю политику Франции.
Печать термидорианского периода пестрит статьями о России, а в Конвенте наметилась острая полемика по международным проблемам[170]. Она была спровоцирована неопределенностью в рядах термидорианцев и неустойчивостью исполнительной власти в условиях социально-экономических кризисов, заговоров и переворотов 17951797 гг. Решение любой проблемы, в том числе в международной сфере, влекло за собой масштабные дискуссии, в ходе которых стороны высказывали противоположные точки зрения, иной раз один и тот же оратор менял свою позицию за очень короткий срок[171].
Отношение лидеров термидорианского Конвента к Российской империи определялось в первую очередь текущими дипломатическими задачами. Весной 1795 г., накануне заключения мирного договора с Пруссией, в Париже не прекращались споры о роли России в создании нового политического ландшафта. Но в итоге успехи Парижа в переговорах (в начале апреля 1795 г. был подписан Базельский договор с Пруссией, в мае был достигнут мир с Голландией, а в июле – с Испанией) не слишком изменили отношение к России. Республиканцы III года устами члена Конвента и Комитета общественного спасения Буасси д’Англа выразили свое отношение так: «Я знаю, что мне могут обоснованно возразить, что Российская империя – это колосс на глиняных ногах, что порочность разъедает ее, что рабство лишает ее всякой энергии и движущих сил, что она огромна, но большую часть ее составляют пустыни, и при таких размерах ею очень трудно управлять; что, расширяясь, она тем самым готовит свое падение и что каждое ее завоевание – это шаг к катастрофе. Я соглашусь со всем этим, но помните: этот гигант, прежде чем самому погибнуть, раздавит и вас! И падет на ваши останки, он не будет расчленен прежде, чем вы будете разорены, рассеяны и раздавлены. Датчане, Шведы, Немцы, Пруссаки, Оттоманы, подумайте: время летит, и удар будет ужасен, собирается бурный московитский поток! Аттила приближается во второй раз, и вы погубите себя, если не объединитесь, пока еще есть время на то, чтобы остановить этот опустошающий бич!»[172]
Более того, перемены во внешней политике и заключенные соглашения с Испанией и Пруссией породили на страницах газет и новые слухи. Moniteur публиковала новость со ссылкой на письмо из Торуни о возможном конфликте между Россией и Пруссией: «Многие новые сообщения заставляют рассматривать разрыв между Пруссией и Россией как скорый и неизбежный. Это будет война или повод к ее началу… Уже распространился слух о нескольких военных столкновениях между этими двумя державами»[173]. Такими сообщениями газеты поддерживали образ воинственной и амбициозной Екатерины II, а ее державы как агрессивной силы, которая пытается подчинить всех соседей своим интересам.
Негативное отношение к внешней политике русского кабинета, характерное для жирондистов и монтаньяров, сохранилось и в термидорианской прессе. Идея «русской опасности», существовавшая в дипломатических кулуарах, получила широкое применение и послужила одним из инструментов внешнеполитической пропаганды республиканских властей, которая становится все более прагматичной: революционные лозунги сохранялись, но только в качестве драпировки новых интересов Франции, связанных с военно-дипломатическими успехами 1794–1795 гг.
Образ агрессивной и отсталой России подпитывался все новыми известиями с Востока. Moniteur со всей тщательностью сообщала о планах России относительно Грузии и Персии. Так, рассказывая о поддержке, которую императрица намерена была оказать грузинскому царю Ираклию II, покинувшему родину из-за вторжения персов, газета отмечала, что хитрая и расчетливая Екатерина больше заботилась о благе своей страны, нежели о судьбе грузинского владыки[174]. Спустя буквально две недели газета развивала эту тему: «Экспедиция, планируемая русскими против персидского захватчика в Грузии, на самом деле не более чем предлог, подходящий случай для того, чтобы реализовать замысел с далекими перспективами, направленный против столицы турецкой империи». В подтверждение этому сообщалось, что русские полки, покидая Польшу, направляются вовсе не в сторону Персии, а в Крым и Молдавию[175]. В январе 1796 г. из Петербурга сообщали о том, что вооружается значительная русская эскадра, две русские армии общей численностью около двухсот тысяч человек собираются на границах Турции, в то же время еще одна армия движется к Грузии и еще одна находится на шведской границе. Такая демонстрация российской военной мощи заставляла задуматься: «Каковы же планы Екатерины? До каких же пределов простирается ее непомерное честолюбие? Вся Европа об этом знает и вся эта ослепленная Европа ей никак не сопротивляется», – с досадой заключал корреспондент Moniteur[176]. Цитируемый пассаж
