— Рут, — спросил Уилл, — откуда у твоего отца шрамы на щеках?
— Это его родители порезали, чтобы отогнать злых духов.
— А почему их отгоняют вот так?
— Я же тебе говорила, Уилл, — вздохнула Рут, — злые духи селятся в здоровых душах. А если они увидят шрамы на лице, то решат, что душа больная, и не станут ее трогать.
— А почему у тебя нет шрамов? — спросил Уилл.
— Иисус хранит меня и моего братика Джозефа.
— А почему у тебя кожа черная?
— Такой ее создал Иисус. — Рут достала крышку от печенья, чтобы полюбоваться собой.
Уилл наклонился и стал рассматривать свое отражение рядом.
— А почему у меня кожа не такая, как у тебя?
Решив, что с нее на сегодня хватит, Рут выгнула стройную шею и отвечала:
— Потому что, когда Иисусу надоело делать красивых людей, он наделал уродов.
Уилл обиженно замолчал, чего и добивалась Рут.
Лишь из любви к Рут Уилл безропотно снес подобное оскорбление. А вечером принялся засыпать вопросами маму.
— Ты родишь черных малышей?
— Нет, сынок, таких же, как ты.
— Черные дети красивые, — заметил Уилл.
— Да. — Джулия улыбнулась при мысли, что от таких слов у ее матери волосы встали бы дыбом.
— Разве ты не хочешь черных малышей? — не унимался Уилл, пытаясь увязать мудрость мамы и Рут, — ему казалось, что раз мама хочет еще детей, значит, она им недовольна.
— Белые малыши мне тоже нравятся, — сказала Джулия.
Вернувшись к Рут, Уилл передал ей мамины слова.
— Да, — согласилась Рут, — но для Иисуса черные малыши самые красивые. — Взяв в руки крышку от печенья, Рут одарила себя ослепительной улыбкой.
— Зачем же тогда он делает некрасивых детей?
— Для того же, для чего младенец Иисус, когда устал делать леопардов и газелей, — объяснила Рут, — наделал бегемотов и бородавочников, — для смеха.
— А-а, — протянул Уилл. — Но для девочек-бородавочниц мальчики-бородавочники — не уроды.
Рут прикрыла глаза, разговор ее утомил. Уилл, испугавшись, что ей скучно, решил поговорить о чем-нибудь еще.
— Рут, — начал он, — а знаешь, что Китай на другом конце земли, прямо напротив нас? Если выкопать глубоченную яму, то попадешь…
— Уилл, — Рут зевнула, — можно тебя попросить кое о чем?
— Конечно, Рут.
— Вырой мне яму.
— Зачем?
— Хочу поглядеть на китайца, — сказала Рут с томной улыбкой.
Уилл рад был угодить Рут, но на пути стояла трудность.
— А вдруг я до них докопаюсь, когда у них ночь?
— Вот и хорошо, — обрадовалась Рут. — Хочу увидеть Полночного Китайца.
Место для ямы Уилл выбрал на клумбе, где разрыхленную почву легко было копать. В мгновение ока он выкорчевал два розовых куста с цветами величиной с манго. Красная глина на глубине была прохладная, пахучая.
Рут лежала в гамаке, обмахиваясь банановым листом, и представляла, что плывет по реке, как Клеопатра, окруженная толпой преданных слуг.
— Ну как, Рут? — крикнул Уилл, стоя по пояс в яме.
Рут сверкнула глазами.
— Глубже, Уилл!
— Далеко еще до Китая? — спросил Уилл, но Рут в мечтах плыла по Нилу.
Четыре призовых розовых куста лежали на солнцепеке, кривые корни торчали кверху. Авраам пошел на кухню глотнуть воды и на обратном пути увидел, что стряслось.
— Уилл! — Он в ужасе указал на кусты: — Мамины розы!
— Я рою яму до Китая!
Перепуганный садовник схватил кусты в охапку и пересадил на другую клумбу. Он отругал бы озорника, да что толку? — сам виноват, с похмелья не уследил за лопатой.
— Что случилось, Авраам? — спросила Джулия, когда садовник вырос в дверях кухни, потирая виски.
— Уилл роет на клумбе яму. Розы-то я спас, но…
Джулия вразвалку подошла к боковой двери и крикнула с порога, чтобы не выходить под палящее солнце:
— Сынок, не копай, загубишь цветы!
— Это яма для Рут, мамочка. Я ей копаю.
— Яма для Рут?
— Я обещал ей выкопать, — объяснил Уилл.
— Яму? Зачем?
Уилл помолчал.
— Я ее люблю.
Признание сына переполнило сердце Джулии нежностью и радостью.
— Чудесно, сынок, — ответила она. — Только смотри, осторожней!
Лишь вечером, заглянув в красную от глины ванну, Говард понял, что сын возился в саду.
— В чем дело, Уилл? — спросил он.
— Я рою яму. До Китая.
— A-а. Далеко до Китая, — ответил Говард.
— А сколько, папа?
Довольный, что сын вновь проявляет интерес к географии, Говард достал атлас и начал объяснять, где какой континент, на какой глубине находится ядро Земли и сколько от Альбо до Пекина.
— Значит, — сказал Говард, — когда мы ужинаем, они просыпаются и завтракают.
Уилл пришел в восторг. А Говард решил, что его сынишка — прирожденный географ.
То ли интерес к географии, то ли любовь к Рут были тому виной, но наутро Уилл вскочил с постели ни свет ни заря, полный решимости к вечеру добраться до Китая.
Вскоре вся соседская ребятня прознала, что Уилл возится на клумбе. Когда пришли гости и стали заглядывать за край ямы, Уилл завербовал их в помощники. К половине десятого в саду работали четыре землекопа, а вереница малышей таскала ведра с землей.
К обеду о затее Уилла услыхал кое-кто из родителей, и все были в восторге, что дети копаются «в чужом, черт подери, саду!».
— Вот чудеса — Ламенты отдали на растерзание свою клумбу, — заметила Сэнди Куинн, узнав от маленького Мэтью о размахе предприятия. — На, сынок, отнеси-ка им бутербродов!
Еще один щедрый родитель охотно предложил свои садовые инструменты — кирки, лопаты, вилы.
Подкрепившись и вооружившись, детвора с новой силой принялась за работу.
Авраам устроил себе выходной. Его головную боль сменила зубная.
Возлюбленная Уилла все утро прохлаждалась в гамаке между двумя деревьями авокадо. К полудню Рут заметила, что гости все прибывают, и ей стало не до мечтаний. Чтобы не пропустить самого интересного, она прошествовала к краю ямы и, подбоченившись, заглянула внутрь.
Из глубины на нее уставилась пыльная красная рожица.
— Это для тебя, Рут. — Уилл вскинул руки.
На губах Рут заиграла улыбка. Очень приятно! Еще лучше, чем рабы на Ниле!
— Дай мне лопату! — велела она и скользнула по лестнице в яму.
Говард по молодости лет все еще любил внешние атрибуты своей работы — автостоянку под окнами конторы, именную табличку на письменном столе, визитки с тиснеными буквами. В тот день, подъезжая к своему красивому беленому домику на вишневом «хиллмане», улыбавшемся хромированной решеткой радиатора, он изумлялся про себя, как многого достиг.
И у него еще все впереди.
Отец Говарда, по мнению сына, ничего в жизни не добился. Тед Ламент тридцать лет прослужил в отделе заявок на материалы и ушел на покой, заработав неплохую пенсию. Другие старики, удалившись от дел, стремятся увидеть мир, но отец Говарда путешествовал лишь с кровати в кресло и обратно. Как лежачий камень, замшелый, вросший в землю, он протянул так еще десяток лет. Умер он от удара, а спустя три месяца за ним последовала жена. В буфете Говард нашел пятьдесят семь банок тунца, семьдесят жестянок грибного супа-пюре, двадцать пять банок зеленого горошка и шестнадцать банок сгущенки. Словно отшельник, отец запасся съестным, чтобы неделями не выходить за пределы своего четырехугольного мирка.
Говард ни за что не повторит отцовских ошибок. Он уже успел повидать больше, чем отец за всю жизнь. И это еще только начало. Медная компания — всего лишь ступенька на пути к великим свершениям.
Пока «хиллман» не спеша катил по дорожке, Говард с наслаждением ловил звуки: еле слышный гул мотора, свист пронесшейся мимо машины, детский смех, звон лопаты. Славный денек! Хорошо жить на свете!
— Ламент! — окликнули его.
Бак Куинн помахал ему с другой стороны улицы и захромал навстречу. Шрапнельная рана, полученная в Пакистане, иногда напоминала о себе, и Бак с утра до вечера ковылял по округе небритый, в старой армейской спецовке, с опухшими глазами, — настоящий безумный англичанин.
— Мистер Куинн, — отозвался Говард, — как поживаете?
Куинн насупился:
— Дети весь день мельтешат. Ни минуты покоя.
— Правда? — удивился Говард: с чего это майор вдруг так интересуется детьми?
— Спасибо еще, не у меня в саду. — Бак Куинн хмуро затянулся сигаретой.
— Да. — Говард вежливо тронул шляпу и исчез за дверью. Ввязываться в разговор с Баком Куинном — себе дороже: он и без лопатки начнет указывать.
Пока Джулия говорила по телефону, Говард скинул туфли, прошлепал босиком по прохладным плиткам на кухню, плеснул себе пива и засмотрелся на пену в бокале. Дети и вправду расшумелись не на шутку. Наверное, у кого-то день рождения.
