улице, я впал в отчаяние: я был беспомощен и жалок, все меня боялись, как чумы, все меня сторонились и со страхом отворачивались от меня; куда бы я ни пошел, всюду меня ожидал[и] арест и угроза расстрела. Судьба играла мною жестоко и немилосердно. Она меня мучила и изматывала. Как паук плетет паутину и ждет добычи, так Шатов повсюду расставил свои сети и ждал, что я — очередная его жертва — попаду в них.
Стало смеркаться. Ночь надвигалась. Я, измученный преследованием и обескураженный, отправился на вокзал, где меня ждала жена с детьми. Встретившись, мы окончательно решили покинуть Петроград и отправились на этот раз на Варшавский вокзал. Сунув хорошую взятку швейцару, мы проскочили на перрон, а затем и дальше — на товарный поезд, идущий на Варшаву.
Вскоре поезд тронулся. Замелькали стрелки, фонари, семафоры, фабричные трубы, золоченые купола церквей, адмиралтейский шпиц, а с ними стал исчезать милый и родной Петроград. Локомотив, тяжело громыхая колесами и выбрасывая снопы искр, медленно, но верно стал уносить нас в неизвестную, полную приключений даль.
Покидая дорогой Петроград, я находил некоторое удовлетворение и утеху в том обстоятельстве, что ехал на юг, на Дон, куда моя душа уже давно рвалась, где, как мы слышали, уже шла отчаянная, на жизнь и смерть борьба против красных.
В моих планах было ехать на Дон кружным путем, как более надежным и безопасным. Поэтому мы поехали сначала на Оршу, откуда должны были свернуть на Дон. Еще в бытность мою в Чека я познакомился с одним евреем, коммерсантом, посоветовавшим мне бежать через Оршу. Он дал мне подробный план перехода границы и адреса лиц, устраивающих такой переход за сравнительно небольшие деньги. Гарантировалась полная безопасность перехода. Советские посты передавали переводимых нелегально через границу украинским постам с рук на руки.
Не успел я задремать, как меня разбудил шум и говор солдат. Мы стояли в Гатчине. Заградительный отряд Чека производил проверку документов. Мое сердце забилось. Товарный вагон, в котором мы находились, был занят исключительно «товарищами» и притом — довольно доброжелательными. Открыв дверь вагона, контролер спросил, есть ли в вагоне штатские. Солдаты хором ответили, что — нет. На этот раз я был в солдатской шинели и военной фуражке. Жена и дети спали, — контроль их не заметил. Так миновала нас смертельная опасность быть арестованными.
Наш поезд тронулся. Подъезжая к Пскову, я узнал от одного еврея, что в Орше идут массовые аресты и расстрелы офицеров. Их снимают прямо с поезда и всех, кто имеет украинские паспорта, ставят к стенке и расстреливают. Таким образом, ехать в Оршу было безрассудно.
Я решил получить назначение на фронт и бежать через линию огня. Мы свернули на Москву и прибыли туда ночью.
Здесь я снова натолкнулся на препятствие: с такими документами, какие были у меня, в гостиницу не принимали. Пришлось всю ночь мыкаться, переезжая на извозчике с одного места на другое. Утром, в семь часов, я приехал к своему другу — начальнику Генерального штаба[1383].
Его первым вопросом было: — Дворник видел тебя?
Я ответил, что — нет, никто меня не видел.
— Слава Богу, тогда все хорошо! — сказал он.
Куда же было идти дальше, если начальник Генерального штаба боялся дворника?!
Через два дня я, при помощи моего друга, получил назначение на Приволжский фронт. Я был назначен начальником штаба Приволжского военного округа. Назначение на Волгу мне нравилось.
Объезжая войска, расположенные по Волге — от Нижнего Новгорода до Астрахани, — было очень легко затеряться в Закаспийских степях, сюда прилежащих, и морем пробраться в Персию. К востоку от реки Волги также можно было скрыться в лесах, ибо здесь широким фронтом наступал Колчак[1384]. Наступление совершалось по известным операционным направлениям, в промежутках между которыми существовали большие лесные пространства.
Можно было также скрыться в степях и лесах Западной Сибири, где я рос и учился в кадетском корпусе в городе Омске и которую я знал очень хорошо.
Прибыв в Нижний Новгород, я узнал, что мое место было только что занято Генерального штаба полковником Полковниковым[1385]. Такая дезорганизация была в Красной армии делом обычным: правая рука не знала, что делала левая. Начальник округа, генерал Зайончковский[1386], потребовал, однако, чтобы я все-таки остался в его распоряжении.
Штаб округа помещался на большом пароходе. Достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть, что генерал Зайончковский ревностно служил и прислуживал большевикам не за страх, а за совесть. При таких условиях, при моем решении бежать на Дон, сотрудничество было невозможно и неприемлемо. Поэтому, несмотря на категорический приказ генерала остаться, я, с наступлением ночи, взял свои вещи и, незаметно выбравшись на сушу, отправился на вокзал. Я решил во что бы то ни стало пробираться на Дон[1387].
Придя на вокзал, я увидел перед собой поезд главнокомандующего Восточным фронтом Вацетиса[1388]. Узнав о моем положении, Вацетис приказал мне ехать в его Ставку в город Арзамас. В поезде купе было предоставлено мне и моей семье.
На следующий день я прибыл в Арзамас. Вацетис очень боялся покушения на его жизнь и был чрезвычайно осторожен. Он не принял меня и приказания отдавал не лично, а через адъютанта. В одной комнате находился Вацетис, в другой — его адъютант, а в третьей — я. Адъютант был посредником; он поочередно подходил то к Вацетису, то ко мне. Так мы вели переговоры.
Вацетис, подробно расспросив меня о моей службе, предложил мне остаться на Восточном фронте. Но я категорически отказался, прося назначить меня на Южный фронт. После долгих переговоров и разных казуистических вопросов Вацетис наконец согласился и дал мне предписание отправиться на Южный фронт в распоряжение генерала Сытина[1389], командовавшего Южным фронтом.
Не задерживаясь, я отправился на Южный фронт, куда и прибыл 4 ноября 1918 года.
В штабе Южного фронта
В первых числах ноября 1918 года я прибыл в город Козлов, где стоял штаб Южного фронта. Помощником главнокомандующего Южным фронтом, генерала Сытина, был генерал Носович[1390]. Члены Революционного военного совета фронта: Колегаев[1391], Шляпников[1392] и Баландин. Управляющим делами Совета был Плятт[1393]. Все без исключения были евреями[1394].
В этот начальный период Гражданской войны каждый порядочный офицер — за редким исключением — помышлял о бегстве к белым. Лишь несколько позже, когда к нам дошли слухи о репрессиях белого командования, число желающих бежать значительно сократилось. Многие офицеры, испуганные суровой расправой и даже
