меня с необыкновенным вниманием, как если бы впервые в жизни вдруг заглянул в какое-то темное царство и увидел просвет» (с. 65—66). Под утро, когда Блока вызвали «с вещами на выход», он сказал своему сокамернику: «А мы с вами, знаете, как Кириллов и Шатов провели ночь» (с. 68). Причем, кто был здесь Кириллов, а кто Шатов, остается только догадываться.
Есть в книге экзистенциальные эпизоды с Андреем Белым, которого автор считал «одним из самых значительных явлений в русской мысли» (с. 77). После смерти Блока место великого поэта в Вольфиле оставалось за Андреем Белым, и когда тот уезжал в Москву, «дух Блока падал, как паруса без ветра. Разумник говорил: “Вот приедет снова Боря и все снова поправит”» (с. 78). Штейнберг трагически переживал и обдумывал смерть Блока. «Когда мы несли гроб с телом Блока, а гроб был тяжелый, – вспоминает Штейнберг, – Борис Николаевич уже очень устал, он вдруг повернулся ко мне и сказал: “Вот видите, Саша был органический человек – дышать ему стало нечем, он задохся, а мы живем”. Ему было стыдно, что он продолжает жить» (с. 8). Семинары Белого, на которых он знакомил студентов со «сверхопытной мудростью» штейнерианства, превращались в невиданные представления: он не только страшно волновался во время чтения своих лекций, но «просто впадал в священную пляску, как библейские пророки или мусульманские проповедники» (с. 74—75). Приходя в себя после лекции, он «смотрел заискивающе в глаза: “Ну, скажите мне правду, я много глупостей наговорил, или есть что-нибудь в моих высказываниях?“ <…> Я, чтобы поддержать его говорил: “То, о чем вы сегодня говорили, есть учение доктора Штейнера или ваше толкование?” – “Нет, как я могу его толковать? Я даже не знаю учения Штейнера, я еще в подготовительном классе“» (с. 75). Мемуарист приводит и другие удивительные примеры, подтверждающие его впечатление, что А. Белый – «чудо природы», «не человек, а сосуд, содержащий духовную энергию, которая творит помимо его воли» (с. 77); говоря словами М. Цветаевой, – «пленный дух», а словами И. Канта – «гений, который творит, как природа, бессознательно» (с. 77). «Стихия творчества воплотилась в нем», – заключает Штейнберг (с. 77). Вот, к примеру, эпизод, когда на лекции в Вольфиле перед пестрой, в том числе и рабочей аудиторией Белый защищал – и защитил! – реальное существование ангелов перед скептическим в этом отношении рабочим слушателем, от коего в результате получил благодарность (с. 126—127). Интереснейший эпизод – неудавшаяся попытка Белого и взявшегося в роли опекуна сопровождать этого большого ребенка Штейнберга нелегально перейти советско-эстонскую границу. Белый мечтал обрести «свободу творчества» на Западе (с. 132). Мемуарист рассказывает, как Белый, внезапно появившись в квартире Иванова-Разумника, противника эмиграции, произнес целый монолог, «эстетический экспромт» (с. 132) в обоснование необходимости ему, А. Белому, безотлагательно эмигрировать. «Тут было и проклятие незавидной роли человека как ползучей твари на земле, и восхваление Бога, который дал человеку сознание, что он – ничтожная тварь; было и прославление России, которая дала возможность человеку это постичь во всей глубине, и жалоба на свою личную судьбу, и приветственный гимн, что он родился в этой самой России! Сводилось все к тому, что надо идти на костер во имя превращения потенциального творчества в актуальное. <…> Как сейчас вижу этот жест, в котором отражался весь его характер: ”Мне нужны широчайшие полотна, – выкрикивал он, – тут их невозможно, невозможно добыть” <…> Ему нужны были какие-то новые монументальные формы литературы не в стиле кубизма в живописи, а в стиле архитектуры Браманте и Микельанджело» (с. 131—132). В Берлине, куда он в конце 22-го года выехал по решению ЧК, которая тогда еще позволяла себе таким образом избавляться от неисправимо «лишних людей» (с. 136), он почувствовал себя еще более не на месте, пал духом, просиживал в кафе «Прагер Диле», где немецкие патриоты оплакивали поражение Германии, «вперемежку с русскими эмигрантами, оплакивавшими падение царской России» (с. 138), сам же он, по впечатлению вновь прибывшего из России Штейнберга, обрел здесь репутацию клоуна (с. 138). Ни о каких «больших полотнах» уже речь не шла. Как Блок, по словам Белого, «задохнулся в 21-м году в большевистской России», так и Белый «стал задыхаться в Германии, оттого что не с кем было говорить по-русски», кроме эмигрантов, которые так же тосковали по стихии русского языка и, «значит, так же задыхались, как и он» (с. 147). С приездом Штейнберга Белый утопически возмечтал о возрождении Вольфилы в германской столице, имея в виду привлечь в нее наезжавших туда Бердяева и Шестова. Но «собрание чудаков» (с. 145), заключает Штейнберг, невозможно было на чужой земле.
Мемуарист описывает свой парадоксальный опыт общения с амбивалентной фигурой: европейцем по убеждению, но включившимся в коммунистический истеблишмент, короче говоря – с «великим пролетарским писателем». «Две души Горького» – так названа глава «Литературного архипелага», обыгрывающая наименование очерка самого писателя, «Две души» («Летопись, 1915. № 1), который был посвящен душевному составу русского народа: одна его душа тяготеет к разуму, другая, азиатская – «душа мечтателя, мистика, лентяя» (с. 350).
Начало знакомству положила попытка вольфильцев привлечь Горького в Совет ассоциации: пролетарский писатель мог бы много посодействовать упрочению общественного статуса этой сомнительной организации. Иванов-Разумник резюмировал: «Всем известно, что Алексей Максимович любит евреев» (с. 152), потому жребий пал на Штейнберга. Сцена, произошедшая между Горьким, приветливым хозяином, и – порученцем Вольфилы – чем-то напоминает посещение героем булгаковского «Театрального романа», Максудовым, одного из руководителей Независимого театра Ивана Васильевича. Предложение вступить в Вольфилу писатель отложил на потом, зато стал энергично агитировать молодого посланца «вместо всяких там академий и ассоциаций» (с. 153) безотлагательно приняться за статью о социальной морали еврейских пророков (с. 153). «Я считаю, что для вас это самое лучшее» (с. 153). Алексей Максимович так хорошо отозвался о литературных родственниках Штейнберга – о его дяде критике и публицисте И. Эльяшеве и старшем брате И.З. Штейнберге, – что сам показался ему чуть ли не его родственником. Но вот случилась беда, арестовали эсера Хацкельса, калеку, потерявшего на фронте обе руки, которого приговорили к расстрелу как якобы собственноручно изготовившего антибольшевистскую прокламацию. Штейнберга в качестве знакомого с Горьким просили о срочном заступничестве того перед Г.Е. Зиновьевым, который мог отменить этот абсурдный приказ. Была ночь, Горький разыграл по телефону целую комедию перед звонившем ему Штейнбергом и переложил это дело на утро. «Я увидел другую душу Алексея Максимовича» (с. 54), – пишет мемуарист. Утренний разговор уже на дому у писателя углубил разочарование. В какой-то момент Штейнберг «вскочил со стула, забыв о всех
