кое-что, вы скажете свое мнение. Как посоветуете, так и сделаю» (с. 184), буквально повторяется известная из «Идиота» сцена, когда Настасья Филипповна, обращается ко Льву Николаевичу по поводу своего замужества: «Как скажете, так и сделаю»[1085]. И Карсавин, и Розанов просят его советов по поводу дочерей. Ему поверяют глубоко интимное; Карсавин, к примеру, посвящает его в тайны своего задуманного ухода в монастырь и монашеского имени. По-видимому, Аарон Захарович обладал и каким-то магическим, или, как теперь говорят, харизматическим воздействием на окружающих. Розанов растерянно винил его: «Вот вы хотите меня взглядом околдовать!» «Не знаю, – недоумевал тот, – что он видел в моем взгляде особенного» (с.183). Очевидно, Штейнберг был также и хорош собой, – что подтверждают помещенные в книге фотографии.
В лице вольфильцев, ярких представителей левой творческой интеллигенции (но не перешедшей «из старого мира в новый»), что за порода людская встречается нам на страницах мемуаров?! При очевидных различиях во взглядах между теми, кто был заворожен «музыкой революции», и более трезвыми членами Вольфилы, все они принадлежали племени прирожденных идеалистов, стоических служителей. Чем же еще, по словам Иванова-Разумника, может быть оправдана жизнь человека, как не служением «общему, общечеловеческому делу» (с. 55), которое решалось тогда в России в ходе великих потрясений. Штейнберг вспоминает кредо знаменитого физиолога И.П. Павлова, чью кандидатуру вольфильцы тоже хотели бы видеть в своем Совете: «Если России моя наука не нужна, то и мне не нужна» (с. 114).
Но интеллигенция, в большинстве своем овеянная левым ветром, переживала романтический соблазн революции как творческой стихии, открывающей перспективы и для личного творчества, надеялась на соединение «духовной революции с политической на улицах и площадях» (с. 81), – соединение невозможное, ибо политические вожди, «революционные иерархи» шли другим путем. Задача вольфильцев была, расширяя свободу слова, «осмыслить в тесном содружестве одинаково настроенных людей значение и судьбу русской революции» (с. 52). И, таким образом, по сути они оказались своеобразными продолжателями дела религиозно-философского крыла русского ренессанса начала XX века, веховцев, посвятивших этой теме пореволюционный сборник «Из глубины» (М., 1918). Свое межеумочное положение чуждых марксизму революционных романтиков они принуждены были ощутить на практике: уже при самой регистрации Вольфилы пришлось уступить термин «академия», заменив его словом «ассоциация», и вставить в определение задач своей исследовательской деятельности выражение – «в духе социализма» (с. 13). В дальнейшем, в стремлении обойти препоны и рогатки коммунистической цензуры и обойти требования вмененной идеологии они включились в игру в «кошки-мышки», проявляя фантастическую изобретательность и широко прибегая к эзопову языку. Так, к примеру, чтобы не участвовать в праздновании трехлетия Октября 7-го ноября 1920 года, они подыскали себе ту же дату для другого торжества (?) – день рождения Платона – «счастливое совпадение!» – и основание Флорентийской академии, продолжательницей которой нарочито претенциозно объявила себя Вольфила. (с. 82—83).
Тактика отношений с ранней советской властью была у вольфильцев фактически та же, какую применял культурный резистанс в ее поздние, брежневские времена. Иностранцы, рассказывает Штейнберг, не понимали их (как не понимали позже и нас). Бертран Рассел и другие заграничные интеллектуалы, посещавшие Советский Союз, не могли вообразить, что под «гнетом партийной диктатуры» (с. 111) можно гнуть свою линию, и принимали идейных резистантов за провокаторов, работающих по заданию Советского правительства (то же заблуждение случалось и в поздние советские времена).
Вопреки всему происходящему в России «мы, – пишет Штейнберг, – сумели создать в Петербурге укромный уголок, где свобода мысли еще жила» (с. 115). И все же, задумывается мемуарист, как до поры до времени Вольфиле удавалось выживать? – «Святой дух хранил всех нас!», – приходит он к неожиданному выводу. – Этот основной принцип есть нечто более высокое, чем исторические события сами по себе» (с. 106). Эти слова могли бы прозвучать и из уст Н.О. Лосского.
Александр Солженицын
Р. Гальцева
Солженицын: Пророческое величие[1086]
Среди всех современников века нет никого, кто мог бы оспорить звание человека ХХ столетия у Александра Солженицына. С его беспримерной судьбой может лишь отдаленно сравниться жизненный путь другого великого каторжника, Достоевского, – как может сравниться царская каторга с адскими безднами Гулага, в соответствии с тем, – насколько вообще ХХ век злее века ХIХ.
Мы знаем, что Солженицын крупнейший писатель, неожиданный, казалось бы, для перевалившего к концу этого века представитель и последователь великой русской литературы, свидетель его; и не только писатель и свидетель, но и – учитель и пророк. Но учитель учит, а пророк обличает. Чему он учит и что обличает? В какой век попал?
Александр Исаевич отводил от себя звание пророка – самому человеку не с руки признавать за собой подобный статус, да и как-то нет нужды вообще размышлять об этом, – но пророческая миссия была вторым, равновеликим художественному, его призванием, и неотделимым от последнего. Исходя из классического определения Владимира Соловьева, данного в статье «Когда жили еврейские пророки?», пророк – это такой «единичный избранник», носитель высшего религиозного сознания, который «обличает и судит действительное состояние своего народа как противоречащее» идеалу и «предсказывает народные бедствия как необходимое последствие такого противоречия» и, наконец, «самим своим явлением и деятельностью предуказывает выход из этого противоречия в ближайшей будущности народа, именно через признания им этого высшего сознания и подчинения ему». В этой формуле трудно найти что-нибудь выходящее за пределы возможностей Солженицына, что-нибудь чуждое его задачам, постороннее ему. Напротив, его профетический охват даже вышел за пределы национального кругозора библейских избранников (да простят они меня!) в изложении Соловьева, трактовавшего роль пророка как национального просветителя, вождя своего народа; Солженицын оглядывал сразу весь мир, его заботой было все человечество. С центром, конечно, в России. – Хотя привычно изображать А.Солженицына как сугубого предстателя России, национального, а в пристрастном, широко распространенном случае – националистического идеолога. Мы увидим, так ли это.
Какие же язвы обличал он, и оправдались ли его предсказания?
С первого публичного выступления, Нобелевской лекции 1969 года, посвященной роли искусства и литературы, писатель (анализируя их состояние) задается вопросом, могут ли «они на деле помочь сегодняшнему миру» «в его раскаленный час», перед лицом нарастающих деструктивных сил, «полных решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию». Как обычно, с напряжением и страстью он стремится вдохнуть веру в высокое предназначение писателя, в его объединяющую силу: «не заглядываться на самого себя, не порхать слишком беспечно», не уходить «в пространства субъективных капризов», отдавая «реальный мир в руки людей корыстных и ничтожных, а то и безумных», а выйти на бой! Прошло не так много времени, открылись шлюзы, и
